– Мальчики! – торжествующе воскликнул Кёлер, выбросив две шестерки, хотя никакой выгоды ему это не принесло. Потом он воскликнул: – Девочки! – когда выпали две пятерки. – Я танцую, – печально изрек он, когда ему не удалось снять фишку с бара[6]. Этот толстосум обожал жаргон. А как же иначе, коли он назубок знал полный набор этих выражений и на английском, и на немецком. Первые две партии он не закрывал рта ни на секунду. Он знал, в чем разница между «игрой сзади»[7], когда его фишки занимали множество пунктов в «доме» противника, и «игрой на удержание», когда занятые его фишками пункты оказывались далеко на внешнем поле – впрочем, это знание не давало ему никакого преимущества в игре против Бруно. Незащищенную фишку, стоящую в одиночестве на треугольном поле, Кёлер называл «блот». Этот термин был известен любому игроку в триктрак, и Бруно не раз слышал его из уст ближневосточных шейхов и панамских наркобаронов, то есть тех, кто не знал, как сказать по-английски «спасибо» или «твою мать!». И разумеется, для Бруно теперь этот термин обрел еще одно значение[8]. Он, кстати, никогда не уснащал свою игру словесными побрякушками, популярными в игорных клубах или на состязаниях по триктраку. Этот жаргон с наступлением эпохи онлайн-игр стал своего рода эсперанто игорных сайтов. Но он ничего не сообщал об истинном опыте игрока, сидящего перед тобой.
К концу третьей партии немец погрузился в молчание. А в четвертой он, к немалому изумлению Бруно, отказался от логичного признания поражения. Бруно с помощью кубика довел ставки до восьмикратных значений и начал играть, при этом богач-немец явно полагал, что вот теперь-то он сможет быстро сбросить свои фишки. Но Бруно стал недосягаем для противника. Либо Кёлер надеялся на несколько дублей подряд, что могло бы оправдать его решение, либо же он просто плохо считал очки и не мог точно предугадать, сколько ему еще надо набрать для победного хода. Впрочем, сам Бруно уже перестал вести счет очкам. Ему было достаточно одного взгляда на кости. Тем не менее, после того как Кёлер согласился на повторное удвоение ставок, Бруно пришлось-таки слегка повертеть головой, чтобы оценить общую позицию на доске вокруг «блота» – незащищенной фишки. Он хотел быть уверен, что ничего не проморгал, настолько слабеньким было тактическое решение Кёлера. Нет, ничего он не пропустил.
Бруно продолжал кидать кости и набирать очки, позволяющие ему снять с доски свои последние фишки – конечно, он выкинул несколько дублей, – пока неудачная игра его противника не привела к ожидаемому итогу: Кёлер с досадой крякнул и резко встал из-за стола. Его небольшая голова теперь казалась слишком узкой – точно его череп сжали в тисках.
– Сколько я вам должен?
– Двадцать восемь тысяч евро, – без колебаний ответил Бруно, понимая, что еще больнее оскорбит немца, если попытается смягчить удар. – Я надеюсь, Эдгар предупредил вас, что я предпочел бы получить выигрыш наличными. Я недолго пробуду в Берлине. – По правде сказать, Бруно еще не решил, куда он отправится дальше и когда. – Я не имею обыкновения обналичивать крупные чеки.
– Я всегда выплачиваю проигрыши.
– Мне очень жаль, что приходится об этом говорить.
– Нет, нет! – воскликнул Кёлер, снова впав в свойственную ему экзальтацию. – Вы меня обставили вчистую! Поглядим, что с этим можно сделать.
Он налил себе второй стакан скотча и добавил Бруно.
– Не возражаете, если я включу музыку?
Немец подошел к инкрустированному секретеру и поднял крышку, под которой обнаружился старинный фонограф.
– Конечно, нет.
– Шеллачные грампластинки на семьдесят восемь оборотов, – объявил Кёлер. – Я их коллекционирую. С их звучанием ничто не сравнится.
– Вы коллекционируете какой-то конкретный жанр? Или просто старинные грампластинки?
– Я считаю, что джаз умер вместе с Чарли Паркером. Он был революционером, чьи инновации следовало бы решительно запретить.
– И с чем бы мы остались?
– О! Да вы верите в прогресс!
Бруно просто произносил первое, что приходило на ум. Он понятия не имел, что нового привнес в джаз Чарли Паркер, да это его и не интересовало. Если Кёлер предложил послушать музыку из стратегических соображений, в надежде, что музыка вкупе с виски отвлечет соперника от игры, то Бруно и бровью не повел. С тех пор как в шестнадцать лет он открыл для себя триктрак, эта игра служила ему лучшим способом сфокусировать внимание, позволяя отвлечься от всех тайн и соблазнов мира вне доски с фишками и треугольными полями-пунктами. Хотя, скорее всего, прослушивание граммофонных пластинок было для Кёлера очередным проявлением – наряду с дорогим скотчем, бурбоном и жаргоном – склонности к тяжеловесной атмосфере роскоши.
Бруно решил проиграть следующую партию. С двойной целью: во-первых, чтобы дать Кёлеру небольшую отсрочку перед опустошительным набегом на его кошелек и, во-вторых, немного выждать, когда немец расслабится, чтобы в этот момент и нанести ему сокрушительный удар. Бруно играл беспечно и безрассудно, применяя свою излюбленную тактику намеренных промахов: он заманивал противника в сети. Этим вечером он явно был королем фарта. Кёлеру выпадали очень неудачные комбинации, и ему не удалось побить ни одну из незащищенных фишек Бруно. Довольно скоро Бруно выставил три фишки Кёлера на бар и сделал прайм. Во время блица Бруно удваивающий кубик лежал нетронутым, но теперь он предложил противнику применить его, надеясь, что тот откажется и партия быстро сведется к милосердному финалу. Однако Кёлер согласился и продолжал играть.
После следующего броска костей у Бруно выпало две четверки, и он смог закрыть последнее поле в своем «доме». Если бы он так не сыграл, противник сразу бы это заметил и воспринял бы как проявление даже не жалости, а чего-то более обидного. Презрения. И Бруно передвинул половину своих фишек, а затем открыл для запертой фишки Кёлера путь к спасению. Джазовая пьеса давно уже закончилась, но черная пластинка продолжала крутиться вхолостую, и иголка фонографа скрипела и подпрыгивала на последней бороздке. На этом фоне тихое кряхтение Кёлера звучало особенно громко всякий раз, когда он, надеясь на чудо, кидал кости. Но чуда не происходило. Бруно закончил сбрасывать фишки с доски до того, как последняя фишка Кёлера перекочевала в его «дом».
«Знаю: я играл как последний болван». Бруно направил Кёлеру мысленный луч, хотя едва ли в мире нашелся бы менее подходящий кандидат для восприятия телепатического дара Бруно, который, впрочем, он давненько не практиковал. Кёлер был неуязвим в святилище своего «я». «По правде сказать, я старался вам подыгрывать. Но кости всячески мне препятствовали. Вы им не слишком нравитесь».
Проигрыш с двойным счетом – «гаммон» – довел общий долг Кёлера до тридцати шести тысяч. Но Бруно не допускал мысли, что тем самым нанес богачу существенный урон. Его бы не удивило, узнай он, что граммофонные раритеты в коллекции Кёлера обошлись тому в половину этой суммы. Тем не менее это был первый удачный вечер Бруно за последние два месяца. Если бы он ушел прямо сейчас, то смог бы вернуть Эдгару свой долг и оплатить гостиничный счет. И еще осталось бы достаточно, чтобы спокойно обдумать на досуге следующие шаги и перспективы обретения подлинной независимости от Фалька.
Результат игры был слишком хороший – причем все случилось чересчур быстро. За ту кучу денег, которую он вытянул из немца сегодня, он должен подарить Кёлеру минутку удовольствия, некий утешительный приз, проблеск надежды в качестве компенсации за столь катастрофический разгром. Сложившаяся ситуация обнажила наименее приятную сторону профессии Бруно. В такие моменты он становился своего рода куртизанкой. Юношей-гейшей, готовым сделать клиенту полный массаж тщеславия – перед тем, как преспокойно исчезнуть с добычей. Красота игры в триктрак заключалась в ее честности. В отличие от покера тут не было ни скрытых карт, ни блефа. Но в связи с тем, что в игре используются кости, триктрак также отличается и от шахмат: никакой гений игры не может предугадать двенадцать или тридцать ходов заранее. Каждая позиция в триктраке была уникальной, существующей только в данный момент ситуацией, обреченной на то, чтобы никогда не повторяться, и в таких ситуациях возможность обмана сводилась к нулю. Каждый новый бросок костей создавал новую ситуацию. Единственный подлинный инструмент рискованной игры – удваивающий ставки кубик – служил выражением чистой воли. Но теперь, чтобы вновь завлечь немца в игру и хоть как-то продлить приятный вечер, Бруно нужно было проявить свой театральный талант.
