- За знакомство? - я попытался изобразить дружелюбную улыбку.

- За упокой душ светлых и невинных, - капитан одарил меня ледяным взглядом. Улыбка медленно сползла с моего лица, и я, не говоря больше ни слова, влил в себя половину содержимого кружки.

Жидкий огонь опалил горло, заставив поперхнуться. Капитан заботливо вставил мне в растопыренные пальцы котелок с водой, чтобы я смог погасить "пожар", и забрал кружку себе.

- Война - это мужская работа, и женщинам на ней не место. Им бы детишек рожать, а они..., а эта сука костлявая самых лучших, самых красивых забирает. Э-э-э-х... - он опрокину в рот спирт, закусил тушёнкой и замер, начисто потеряв ко мне интерес.

Глупее положения не придумать. С одной стороны, никто тёплой встречи и пионеров с цветами не обещал, но с другой, - мне-то что делать?

- Ничего не делай, сиди не дёргайся, - тут же пришёл на помощь Хроник, - сейчас любой твой шаг будет тебе только во вред.

Я внял совету и замер. Прошла пара минут, и капитан, по-прежнему не обращая на меня внимания, поднялся и пошёл к нарам.

- Семён, - потрепал он за плечо спящего товарища, - к нам тут корреспондент подъехал, займись им.

Солдат, названный Семёном, поднялся, а капитан тут же занял его место, укрывшись шинелью с головой. Спавший одетым, Семён натянул сапоги, нацепил ремень, расправил складки и вышел в круг света, расчёсывая пятернёй густой и чёрный, как смоль чуб. Вошёл в свет, и я вздрогнул. Вздрогнул буквально, всем телом, всем нутром, всем, что вообще может вздрогнуть в человеке. Сердце сорвалось с привычного места, застряло в горле и забилось там загнанным в угол зверьком. Передо мной стоял тот, чьё лицо я столько раз видел на старых военных фотографиях, тот, чьё фото до сих пор висит в доме деда рядом с портретом прабабушки.

- Привет, - он протянул мне руку, - старший лейтенант Стародубцев, Семён.

- Па... в смысле Глеб Звягинцев, военкор газеты "Боевое знамя".

- Ты, Глеб, на Ермолаева не обижайся. Слышал, небось, про связисток? Сегодня утром бомбой накрыло.

- Ну да, конечно.

- У Ермолаева сестра младшая такого же возраста, как эти девчонки, и тоже связистка, только на Южном фронте. Вот он и психует.

- Я понимаю, товарищ старший лейтенант.

Он внимательно изучил мои документы и, придвинув их на мою сторону стола, произнёс:

- Мы почти ровесники, так что давай на ты и по имени. Не на плацу.

- Давай.

- Ну и о чём ты, Глеб, писать собрался?

- Как о чём? О вашей работе, о ваших подвигах, о том, как вы за одну ночь скрытно от противника сумели наладить больше десятка переправ через Чёрную речку, о том, как по этим переправам наши войска пошли в наступление и так далее. Короче говоря, о подвиге саперов.

- Да какой там подвиг, Глеб, нормальная работа. Вот кто под огнём по этим переправам в атаку шёл, вот это подвиг, а мы что, нарубили гатей да мостков заранее, ночью втихаря к берегу приволокли, на воду спустили, меж собой связали и всё, переправа готова.

- Кому положено и о тех, кто в атаку пошёл, напишет, а у меня конкретное редакционное задание - написать о боевых буднях сапёров. А уж есть в этих буднях подвиг или нет, это пусть читатель решает. По мне так война - это вообще один большой народный подвиг.

- А вот тут ты брат, не прав. Конечно, народ поднялся и жизней своих не жалеет - это факт, но ведь и сволочей разных хватает, которые после первого же выстрела лапки вверх поднимали, и к немцу в плен шли. Или того хуже, своим же ребятам в спину стреляли, чтобы трусость их не заметили. А сколько нечисти обрадовалось, когда немец пришёл. Раньше они как все были: на собрания ходили, руки поднимали, в ладоши хлопали, а сами тихо Советскую власть ненавидели. Ненавидели и боялись. А сейчас обрадовались, повылазили из нор, немцу прислуживают, сапоги лижут. А ведь тоже народ, как не крути.

- Да, Семён, война она, как зеркало волшебное, отражает не внешность человека, а сущность. И фактов, о которых ты говоришь, из истории не выкинешь. Но не всех на это подлость душевная толкает, кого-то может и страх сломать, и голод, и другая какая нужда.

- Ты что же оправдываешь их что ли!?

- Нет, конечно, просто я понять пытаюсь, почему для одних война обычной работой становится, с ежедневным риском, грязью, потом и кровью, а для других - это ступенька в карьере, кормушка. Почему один за товарища жизнь готов отдать, а другой - чтобы свою спасти сотню чужих не пожалеет?

- Да ты, брат, философ, вон какими вопросами задаёшься, - Семён усмехнулся и потянулся за фляжкой, - тут без ста грамм и не разберёшься.

Достал вторую кружку, разлил. Я безропотно выпил и жадно зажевал спирт тушёнкой. Пережёвывая вкусное, пахнущее лаврушкой и перцем мясо, вдруг поймал себя на мысли, что не ел с самого утра. Миска вчерашней каши, наспех съеденная в лагере, ещё в том, моём времени, уже давно рассосалась, а может, и вообще там осталась, чёрт эти хронополя разберёт, а в этом времени перекусить как-то недосуг было.

Семён, видимо, уловив мой плохо скрываемый интерес к тушёнке, хлопнул себя по лбу:

- Вот голова садовая, вместо того, чтобы гостя накормить, я его спиртом да байками потчую. Погоди.

Он вскочил со скамьи, потянулся было к одному из спящих бойцов, потом махнул рукой, бросился куда-то вглубь землянки, чем-то погремел и вскоре вновь появился в круге света с котелком в руках.

- Сиди тут, я скоро, - жестом остановил мои так и не сорвавшиеся с губ возражения и выскочил из землянки.

Пока Семён отсутствовал, я потихоньку приходил в себя от случившегося и выслушивал очередную нотацию Хроника:

- Ты очень сильно рискуешь. Твои высказывания и современные тебе взгляды на сегодняшнее положение дел идут в разрез с официальной пропагандой, с тем, что им тут изо дня в день вдалбливают в головы: абсолютную неприязнь и классовую ненависть к врагам Родины всех пород и мастей. То, что ты сейчас говорил, пытаясь оправдать предателей, не что иное, как антисоветская пропаганда. И прадед твой сейчас не на кухню побежал, а к особисту. Сейчас вернётся и сдаст тебя, и правильно сделает, кстати.