В пословицах представлена выработанная веками модель поведения русского народа с евреями («Жидовского добра в дом не бери и жиду правды не говори», «Бойся жида пуще огня: вода огонь потушит, а жид тебя задушит», «Дай жиду потачку, всю жизнь будешь таскать для него тачку»). Даже проживание еврея в населенном пункте потенциально опасно («Где хата жида, там всей деревне беда»). Поэтому пословица советует держаться подальше от представителей этого народа («Хочешь жить – гони жида, а не то будет беда!», «Чтоб не прогневался Бог, не пускай жида на порог»), отстаивать собственные интересы («Кто жиду волю дает, тот сам себя предает»). Пословица советует не работать на евреев («Кто служит жиду – не минует беду»). Весьма опасны евреи в большом количестве («Жид, что крыса – силен стаей»). Среди евреев были и лекари, чьими услугами пользовались русские, но народная мудрость советует держаться подальше и от лекарей («У жида лечиться – смерти покориться») [КРАЮШКИНА. С. 79–81].

Традиционные представления русских о других народах всегда являются острокритическими и редко доброжелательными. В них затронутыми оказываются не только проблемы этноцентризма и критериев восприятия, но и вопросы этики и морали, а потому, как отмечал еще Гоголь, здесь «уже в самом образе выраженья, отразилось много народных свойств наших».

Можно полагать, что в чеховском классе эти «народные свойства» проявлялись достаточно ярко: сталкивались между собой не только культурные стереотипы и личные амбиции отдельных гимназистов, но и различные национальные менталитеты. Впрочем, никаких сведений о конфликтах на национальной или религиозной почве, имевших место в Таганрогской гимназии, до нас не дошло. Исключение составляет лишь один эпизод из гимназической жизни Антона Чехова, который приводит в своих воспоминаниях его одноклассник М.А. Рабинович:

Гимназист <Лев> Волкенштейн дал пощечину однокласснику, обозвавшему его «жидом». Тот пожаловался отцу, хлебному маклеру, и Педагогический Совет через час исключил Волкенштейна из гимназии. «Чехов предложил нам героическую меру ‹…› Зная доброту директора <гимназии Э.Р. Рейтлингера> и его нескрываемое уважение к проявлению в гимназии духа товарищества, он предложил всему нашему десятку на следующий же день добиться аудиенции у директора и <вручить> ему наши прошения о выходе из гимназии, если постановление не будет отменено». Директор прослезился и дал слово в тот же день собрать Совет и настаивать на отмене решения. Волкенштейн вернулся в гимназию [АЛФЕР (I).С. 117][59].

Комментарии здесь, как говорится, излишни. Но одну черту личности Чехова, о которой не раз можно найти упоминания в его жизнеописаниях, этот эпизод иллюстрирует очень ярко – Антон с детских лет был до болезненности чувствителен к проявлению всякого рода несправедливостей (sic!).

Итак, важным фактом биографии Антона Павловича Чехова, никак, однако, не акцентирующимся в научном чеховедении, является то обстоятельство, что его духовно-интеллектуальное становление, как ни у кого другого из знаменитых русских литераторов конца XIX – начала ХХ в. (sic!), проходило в разноплеменной среде, где особо представительствовали эмансипированные евреи. По этой, видимо, причине для него было столь важным в повседневном быту утверждать свою национальную идентичность. Он защищал ее от влияния той «чужеродной прелести», что навязывали ему инородцы – главным образом одаренные чем-то «необыденным» евреи-одноклассники.

Ибо, как гласит русская пословица:

Жидовские дети хуже, чем крысы в клетке: и добру навредят, и русских детей развратят.

Конечно, – это особенно важно подчеркнуть в контексте нашей книги! – Чехов в такие мировоззренческие крайности никогда не впадал. Судя по его переписке с А.С. и А.А. Сувориными (см. Гл. VI.) и близкими ему «в духе» литераторами начала 1880-х – середины 1890-х гг., в его случае можно говорить о эмоционально-мировоззренческой антиномии: личной симпатии, в отдельных случаях даже привязанности к евреям из числа близких знакомых – например, Исаак Левитан см. Гл. VII.), и, одновременно, в идейном плане – настороженно-оборонительной позиции в отношении активного вхождения евреев в русскую литературу и их влияния на духовную жизнь русского общества в целом[60]. Здесь Чехов, конечно, не столь категоричен, как его хороший знакомый и в начале пути «симпатизант» Виктор Буренин – ведущий литературно-художественный критик газеты «Новое время», обвинявший евреев в привнесении порчи: культа унылости, безволия, плаксивости и т. п., в русскую литературу, но, по умолчанию, принимавший его главный тезис: нужно всячески оберегать русскую духовность ее влияния чужеродной ментальности.

Духовное становление личности Антона Чехова проходило в годы царствования российского императора Александра II, которые в русской истории принято называть «эпохой великих реформ». Известный ученый-историк Николай Троицкий пишет, что

Основные реформы 1861–1874 гг. в России изучены досконально, в особенности крестьянская. Наибольший вклад в изучение этой темы внесли русские дореволюционные историки либерального направления, которые рассматривали все реформы апологетически как результат развития гуманно-прогрессивных идей среди дворянских «верхов» и доброй воли царя. Буржуазное, правовое начало реформ приукрашивалось, крепостнические черты умалялись или вовсе замалчивались. Классовая борьба вокруг реформы совершенно игнорировалась: крестьянство якобы «спокойно ожидало воли». ‹…› Капитальное, самое крупное из всех исследований крестьянской реформы – юбилейный шеститомник «Великая реформа» (М., 1911) – признает и вынужденность реформы, т. е. боязнь «всероссийской пугачевщины», и ее ограниченность, «тяжелые для крестьян результаты освобождения». Еще более апологетична либеральная историография других реформ: судебной ‹…›, земской ‹…›, городской ‹…›. Военные реформы до 1917 г. серьезно не изучались. Советская историография, наоборот, акцентирует внимание на ограниченности реформ, причем до последнего времени изучение крестьянской реформы подгонялось под резко критические оценки ее характера и последствий в трудах В.И. Ленина ‹…›.

‹…› Зарубежная историография темы невелика, но интересна стремлением авторов занять такую позицию, которая была бы свободна от крайностей – апологетической у русских дореволюционных и критической у советских историков [ТРОИЦКИЙ Н.][62].

Александр II взошел на трон 18 февраля 1855 год, в самый разгар Крымской или, как ее часто называют, Восточная войны России против Англии, Франции, Турции и Сардинского королевства (1853–1856), которая, по словам Фридриха Энгельса, явила собой пример безнадежной борьбы нации с примитивными формами производства против наций с современным производством. Страна понесла огромные людские потери (больше 500 тыс. человек на всех фронтах) и оказалась на грани финансового краха. Если к началу войны, в 1853 г., дефицит государственного бюджета составлял 52,5 млн. руб., то в 1855 г. он вырос до 307,3 млн.[63]