‹…› Лавка Павла Егоровича была в одно и то же время и бакалейной лавкой, и аптекой без разрешения начальства, и местом распивочной торговли, и складом всяческих товаров – до афонских и иерусалимских будто бы святынь включительно, – и клубом для праздных завсегдатаев. И весь этот содом, весь этот хаос ютился на очень небольшом пространстве обыкновенного лавочного помещения с полками по стенам, с страшно грязным полом, с обитым рваною клеенкою прилавком и с небольшими окнами, защищенными с улицы решетками, как в тюрьме.

В лавке, несмотря на постоянно открытые двери на улицу, стоял смешанный запах с преобладающим букетом деревянного масла, казанского мыла, керосина и селедок, а иногда и сивухи. И в этой атмосфере хранился чай – продукт, как известно, очень чуткий и восприимчивый к посторонним запахам. Были ли покупатели Павла Егоровича людьми нетребовательными и не особенно разборчивыми, или же чай, лежа целыми месяцами рядом с табаком и мылом, удачно сохранял свой аромат – сказать трудно. Но покупатели не жаловались. Бывали, правда, случаи, что сахар отдавал керосином, кофе – селедкою, а рис – сальною свечкою, но это объяснялось нечистотою рук Андрюшки и Гаврюшки, которые тут же и получали возмездие в форме подзатыльников или оплеух – и нарочно в присутствии публики, чтобы покупатель видел, что с виновных взыскивается неукоснительно и строго [ЧАП (II). С. 2].

Иную точку зрения заявляет Иван Бунин – младший по возрасту друг Антона Чехова, на всю жизнь сохранивший самые теплые и светлые воспоминания о его личности. Все тяготы детства, юности и молодости Чехова – ночное пение в церковном хоре, «хозяйское око» в лавке, с гимназических лет зарабатывание себе и семье на хлеб и т. д., Бунин напрямую связывает с его редким знанием людей и мельчайших подробностей русской жизни, проявившимися уже в раннем творчестве.

Если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов ни «Святой ночью», ни «Студента», ‹…› ни «Архиерея», не было бы, может быть, и «Убийства» без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ. Сидение же в лавке дало ему раннее знание людей, сделало его взрослей, так как лавка его отца была клубом таганрогских обывателей, окрестных мужиков и афонских монахов [БУНИН. С. 170–171].

Известно, что интерес к ономастике, особенно к необычным фамилиям:

Существовал у Чехова в течение всей жизни. ‹…› Еще современники Чехова находили, что в его рассказах используются фамилии, имена и отчества его земляков. В чеховедении давно известно о таганрогском происхождении фамилий некоторых чеховских персонажей: Зиберов («Репетитор»), Вронди («Ворона»), Кобылин и Жеребцов («Лошадиная фамилия»), Зембулатов («Капитанский мундир»), Иловайские («На пути», «Жалобная книга»), Шабельские («Пустой случай», «Иванов»). Александр Федорович из рассказа «И то, и се» давно отождествлен с инспектором таганрогской гимназии Александром Федоровичем Дьяконовым.

‹…› след, оставленный в творчестве Чехова его таганрогским детством и юностью, далеко не исчерпывается этими примерами. ‹…› В первое московское десятилетие Чехова концентрация таганрогских, ростовских, новочеркасских фамилий в его творчестве довольно велика. По способам использования из можно условно отнести к трем группам:

1) Чехов вводил в ткань своего рассказа совершенно реального человека с реальными фамилией или именем и отчеством, с узнаваемой землякам манерой поведения;

2) комбинировал свой персонаж из двух или нескольких реальных лиц, соединяя имя одного из них и какие-либо черты других;

3) называл запомнившейся таганрогской фамилией персонаж, совершенно не похожий на реального носителя фамилии [ИКиСОПю. С. 177–179].

При всем этом нельзя не отметить, что фамилии многочисленных друзей и знакомых Чехова из числа таганрогских евреев в его прозе нигде не упоминаются. Еврейских персонажей в произведениях Чехова, как ни у кого другого, много, а вот их фамилии встречаются сравнительно редко, самая из них известная – Ротштейн в рассказе «Тина». В эпистолярии же Чехова еврейские фамилии корреспондентов занимают второе место после русских.

Поскольку Таганрог был многонациональным городом, помимо русских покупателей и посетителей, перечисленных выше Буниным, в лавку приходило и много инородцев[56], в том числе евреев. В те годы:

В русских мещанских семьях евреи становились объектом если и не ненависти, то издевательств или, в лучшем случае, постоянных насмешек. Презрение к еврею – к «жиду» – было непременным элементом воспитания подрастающего поколения русских горожан, и в том числе, естественно, Антона и его братьев [ЯКОВЛЕВ Л. Гл. 1. С. 8].

Вот характерный эпизод из воспоминаний Александра Чехова, единственный в своем роде во всей достаточно обширной мемуарной чехониане:

Является первый покупатель – еврейский мальчик лет шести. – Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, – говорит он с акцентом и выкладывает на прилавок пятак. Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и загораживает дорогу к дверям.

– Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? – говорит он. Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей матери: – Маме!..

– Лучше отрежем ему ухо! – добавляет проснувшийся Андрюшка…

Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку [ЧАП (II). С. 4].

Ниже следует колоритный рассказ о сортировке спитого чая, покупаемого у нищего еврея:

И в самом деле это не чай, а дрянь и даже нечто похуже дряни. Еврей Хайм собирает спитой чай по трактирам и гостиницам и не брезгает даже и тем, который половые выбрасывают из чайников на пол, когда метут. Хайм как-то искусно подсушивает, поджаривает и подкрашивает эту гадость и продает в бакалейные лавки, где с этим товаром поступают <следующим образом: очищают от сора и смешивают с сортовым чаем>.

Пока дети отделяют сор от чаинок, Павел Егорович сидит за конторкою с карандашом в руке и вычисляет. Потом, когда работа детей кончается, он отвешивает купленный у Хайма продукт, прибавляет в него, по весу же, небольшое количество настоящего, хорошего чая, тщательно смешивает все это и получает товар, который поступает в продажу по 1 руб. 20 коп. за фунт. Продавая его, Павел Егорович замечает покупателю:

– Очень хороший и недорогой чай… Советую приобрести для прислуги…

Действительно, этот чай давал удивительно крепкий настой, но зато вкус отзывался мастерскою Хайма. Антоша не раз задавал матери вопрос: можно ли продавать такой чай? – и всякий раз получал уклончивый ответ:

– Должно быть, деточка, можно… папаша не стал бы продавать скверного чая… [ЧАП (II). С. 6].

Чтобы проиллюстрировать для читателя, какими казались немногочисленные евреи Таганрога русским людям, следует посмотреть на них глазами современников.

Вот свидетельства таганрогского лекаря Пантелеймона Работина:

По врожденной склонности, почти все евреи занимаются всякого рода мелочными торговыми спеку ляциями и мелким кустарничеством. Евреи, живущие в Таганроге, сохранили свои национальные особенности. Тот же чистый азиатский тип, язык, вера, ветхозаветные нравы и обычаи, что резко их отличает от других народностей. Та же отсталость в образовании, хотя по природе они одарены большими умственными способностями. Почти все они являются последователями талмудского учения. Бедность, грязь и нечистоплотность в домашнем быту не только делает их жилища отвратительными, но и сильно влияют на здоровье. Как правило, евреи слабого телосложения, сухо щавы, большей частью болеющие чахоткой и золотухой в виде отвратительных язв, струпьев и различного вида сыпи. Однако по нравственности и в общественных делах стоят много выше греков, на службе честны и бережливы, довольствуются самым необходимым, терпеливо переносят нужду, лишения и добросовестно выпол няют возлагаемые на них общественные обязанности.