Когда они прилетели в Омалу, Аманда посадила корабль рядом с другими такими же на парковочной стоянке возле здания Центральной Администрации. Здесь опять шел дождь и небо над головой было сплошь затянуто беспросветной уныло-серой пеленой. Они прошли в широкие двойные двери главного входа, и Хэл, подняв глаза, увидел вырезанные на каменной стене прямо над входом две строфы из стихотворения А. Э. Хаусмана[8] «Эпитафия наемной армии». Пока они проходили мимо, четыре суровые строки первой строфы, врезались в память Хэла.

Встреча состоялась в одном из главных конференц-залов, в которых обычно обсуждались вопросы, касающиеся населения значительных территорий Дорсая, если не всей планеты в целом. Это помещение могло вместить по меньшей мере несколько сот человек, и именно такое количество народу ожидалось сегодня.

– И что, все они Серые капитаны? – тихо спросил Хэл Аманду, пока они шли к возвышению в центре торцевой стены полукруглой комнаты; отсюда были хорошо видны полукольца рядов амфитеатра, отделенных друг от друга длинными сплошными столами.

– Ныне действующие, бывшие, а также все те, кто хотя формально и не входит в их число, но причастен к тому, что нам всем сейчас предстоит сделать, – так же тихо ответила Аманда. – Здесь нет ни одного человека, кто так или иначе не был бы связан с происходящим.

Они стояли на возвышении возле трибуны, дожидаясь, пока в зале стихнет шум разговоров; наконец все лица повернулись в их сторону.

– Я думаю, вы все узнали Хэла Мэйна, – сказала она; благодаря великолепной акустике ее голос отчетливо слышался в любой точке зала. – Председательствует на этом собрании Рурк ди Фачино. Передаю бразды правления ему.

Аманда сошла с возвышения и села в единственное остававшееся свободным кресло в первом ряду. Хэл узнал розовощекое немолодое лицо Рурка ди Фачино, сидящего в центре второго ряда прямо напротив трибуны. Он также отметил, что кресла второго ряда находятся как раз на уровне возвышения, на котором он стоял, и только первый ряд, где сидела Аманда, был расположен несколько ниже, а все остальные места в зале, начиная с третьего ряда, располагались заметно выше его.

На какой-то момент Хэла охватило нетерпение. Сейчас он ясно видел, что именно нужно сделать и что выбора у них нет, и это собрание казалось ему совершенно ненужной тратой времени. Но потом он понял: собрание – не менее важная часть ритуала, чем церемония, сопровождаемая музыкой волынщиков на могиле Джеймса. Сейчас Хэл являлся свидетелем «лебединой песни» целого народа, и ему стало стыдно собственного нетерпения.

Он все еще стоял возле трибуны. Слева от нее находился пустой стол с гостеприимно отодвинутым стулом. Но он по-прежнему продолжал стоять, только положил на наклонную поверхность трибуны копию контракта и терпеливо ждал. К его удивлению, Рурк ди Фачино, не покидая своего места во втором ряду, заговорил прямо оттуда.

– Объявляю собрание открытым. – Его высокий голос буквально зазвенел в тишине зала. – О начале прений я объявлю, когда придет время. А пока будем придерживаться повестки дня, выработанной организационным комитетом.

Он повернулся к Хэлу.

– Мы рады снова видеть тебя, Хэл Мэйн, – сказал он.

– Благодарю вас, – ответил Хэл.

– Может быть, ты хочешь что-нибудь сказать, прежде чем мы приступим к основному вопросу?

Хэл посмотрел на него, затем оглядел присутствующих.

– Разве что… Как я вижу, вы меня ждали.

Глядя с трибуны в зал, он заметил, скорее даже почувствовал, что сидящие сейчас перед ним люди чем-то неуловимо отличаются от той сравнительно небольшой группы Серых Капитанов, с которыми он встречался в Форали.

Он даже не ожидал, что воспримет это столь остро и с такой жгучей горечью. Ему даже захотелось понять причину этих перемен и почему все это так сильно подействовало на него; и в короткий миг между его ответом и последующей репликой Рурка ему удалось разглядеть представшую его взору картину, всю до мельчайших подробностей.

Ему показалось, что на какой-то момент время остановило свой бег, словно схваченное чьей-то рукой. На самом же деле остановилось не время, а многократно ускорился его собственный мыслительный процесс. Это умел делать Донал; и сейчас, когда Донал снова начал просыпаться в нем, вместе с ним вернулась и эта поразительная способность.

В этот неимоверно растянувшийся миг Хэл обратил внимание на то, как одеты сидящие перед ним люди; их одежда, хотя и была по большей части самой обычной, носящей приметы индивидуального вкуса, как костюм Аманды, тем не менее выглядела все же более официально, чем при его последней встрече с Капитанами.

И хотя все были одеты каждый по-своему, преобладание в цветовой гамме мягких коричневых, синих и серых оттенков и явное предпочтение в верхней одежде рубашек с открытым воротом и откинутыми на плечи концами воротников, а также безупречная чистота и свежесть всех предметов туалета производили впечатление, что все присутствующие одеты в какое-то подобие единой формы.

Но затем он понял, что дело не только в одежде. Было что-то общее в том, как они сидели, как они держались. Все, включая стариков, производили впечатление людей отменного здоровья, находящихся в прекрасной физической форме. Ни у кого, даже у самых крупных и широкоплечих, не было заметно ни грамма лишнего жира. Все сидели прямо, расправив плечи, но в то же время спокойно и без малейшего напряжения, как обычно сидят люди, полностью уверенные в себе.

Но помимо одежды и манеры держаться, еще одна черта объединяла их, несмотря на то что их лица отличались одно от другого гораздо больше, чем лица присутствующих на любой подобной встрече на любом из Молодых Миров или на Земле. Здесь не было видно ни одного лица, даже отдаленно напоминающего чье-либо еще, начиная с розовощекого лица Рурка и кончая суровым черным ликом Мириам Сонгаи или чуть тронутым загаром бледным лицом Аманды.

Хэл впервые заметил то, что раньше как-то ускользало от его внимания. Суровость – спрятанную так глубоко, что ее невозможно увидеть, но накладывающую свой отпечаток на манеру поведения, внешний облик и даже речь обитателей этого мира.

Это была суровость, за которой скрывалась, молчаливая скорбь без слез. Скорбь настолько сильная и личная, что они даже не говорили о ней друг с другом. Скорбь, так тщательно скрываемая за традициями и ответственностью, что ее скорее можно было увидеть в нераспаханном поле или в голой клумбе, чем в словах или поступках этих людей. Он чувствовал ее также и в своей душе благодаря необыкновенной способности к сопереживанию, ради которой он, будучи Доналом, оставил свое тело и вселился в тело мертвого человека двадцать первого века.

Хэл вдруг понял, почему уходил от разговора, даже с Амандой, о своем втором воплощении в облике Пола Формейна. Каждый раз, когда ему надо было начинать жизнь заново, будь то в облике Пола или Хэла, процесс расставания с прошлой жизнью и вхождения в новую был для него крайне болезненным.

В первый раз, когда он воплотился в Пола Формейна, было труднее всего – требовалось освободить свой разум от прошлых знаний и воспоминаний и бросить тело в незнакомую обстановку, рассчитывая на то, что оно выживет без привычных ориентиров. Тогда Донал пошел на это только потому, что у него уже не оставалось выбора.

Воспоминание о той своей боли сделало для него совершенно понятной и боль людей, сидевших перед ним. Их боль была вызвана не возможными личными потерями и не мыслью о гибели своего мира. Она была связана с чем-то гораздо более мучительным, с осознанием того, что все, чем они жили, все, что казалось им незыблемым на все грядущие времена, сейчас рушилось, чтобы никогда больше не возродиться вновь.