– Итак, – сказала Аманда. – Ты сказал «чтобы измениться самому». Измениться самому как?

– Донал увидел, почему он в свое время сбился с пути, – сказал Хэл. – Он понял, что это случилось потому, что он не сумел, как это должно было быть, сочувствовать тем, кто окружал его; и он был прав, если посмотреть на то, к чему он пришел. В любом случае, он отправился в путь, чтобы научиться чувствовать то, что чувствуют другие, с тем чтобы он больше никогда не мог оказаться в ловушке, считая, что ему удалось изменить людей, в то время как в действительности он лишь только изменил законы, руководившие их поступками.

– Сопереживание? Он этого хотел?

– Да, – сказал Хэл.

– И он нашел его?

– Он научился ему. Но этого оказалось мало.

Аманда посмотрела на него.

– Что так тревожит тебя о том периоде, когда Донал – нет, не Донал – когда ты был этим оживленным умершим человеком… как его звали?

– Пол Формейн, – сказал Хэл. – Это нелегко объяснить. Видишь ли, будучи Формейном, он – я – снова повторил ту же ошибку. Донал играл в Бога. Он не делал этого просто потому, что ему вздумалось поиграть в Бога, но результат его деятельности для народов четырнадцати миров был именно таковым. И потом, когда он оглянулся и понял, что это так, он почувствовал огромную вину за содеянное и решил, что впредь, что бы он ни делал, этого не должно было повториться. Затем, уже будучи Полом Формейном, он опять повторил ту же ошибку.

– Повторил ошибку? – Аманда недоуменно глядела на него. – Я не понимаю, почему ты так говоришь, разве можно назвать, как ты говоришь, игрой в Бога его желание посеять возможности нашего настоящего времени… Нет! – вдруг решительно произнесла она. – Стоит последовать такой логике, и ты придешь к выводу, что любая попытка сделать что-нибудь для людей, даже из лучших побуждений, безнравственна.

– Нет, – покачал головой Хэл. – Я не это имел в виду. Я хочу сказать: он понял, что и на этот раз снова действовал, не сознавая до конца всей глубины проблемы. Будучи Доналом, он совсем не учитывал человеческий фактор, он смотрел на людей скорее как на шахматные фигуры на доске. Будучи Полом Формейном, он считался с людьми, но только с теми, которым сопереживал. Он все еще пытался работать с человеческим родом как бы со стороны – это в нем осталось неизменным.

Он помолчал, затем продолжал:

– Он понял это, когда сделал то, ради чего отправился назад в двадцать первый век. Он привел в действие все те силы, которые сегодня вылились в открытую борьбу внутри всего расового организма и вынуждают всех нас ради всеобщего спасения принять ту или иную сторону, с Иными или против них. Но он сделал это, пораженный в некотором смысле слепотой, и именно из-за этой своей слепоты он не смог предвидеть появления человека, подобного Блейзу, с его всевозрастающей мощью. После того как он вернул тело Пола Формейна в пучину океана, откуда он его взял, он осознал, насколько он был не прав, – хотя он не мог себе даже представить тех последствий, в тисках которых мы сейчас оказались. Но он понял достаточно, чтобы наконец-то увидеть, в чем заключалась та огромная ошибка, которую он совершил.

– Огромная ошибка? – почти сурово переспросила Аманда. – И в чем же заключалась эта огромная ошибка?

– В том, что он никогда не имел в себе мужества перестать смотреть на все отстраненно, перестать стоять в стороне от всех других. – Хэл повернул голову и посмотрел ей прямо в глаза. – Он был «странным мальчиком», как говорили его учителя. Он был маленьким гадким утенком среди Гримов, совсем непохожим на них. Он родился с тем же складом ума, который привел Блейза Аренса к тому, что между ним и остальной человеческой расой пролегла глубокая пропасть. Донал тоже родился сиротливой одинокой душой, страдающей от своего одиночества, и он пришел к его осознанию точно так же, как пришел к нему Блейз. То сопереживание человеческим чувствам, которое удалось развить в себе Полу Формейну, было сравнимо с тем, как если бы человек мог почувствовать голод лягушки при виде пролетающей мимо мухи. Его душа была все еще одинока и в стороне от всех тех, которые, как он думал раньше, отвергли его.

Он снова замолк.

– Тогда я боялся стать человеком, – сказал он, не глядя на нее. Он почувствовал, как она обняла его одной рукой за талию и положила голову ему на плечо.

– А теперь не боишься, – сказала она.

– Не боюсь. – Он глубоко вздохнул. – Но это было непомерно трудно, труднее всего, что я когда-либо делал. Только у меня не было выбора. Это был мой долг. Я обязан был идти вперед – и я пошел.

– Вернувшись назад ребенком, – сказала она.

– Да, вернувшись ребенком, – подтвердил он. – Начав все заново, ничего не помня, не имея сил и опыта двух прошлых жизней, которые могли бы оказать мне помощь в том, что мне предстояло совершить и о чем я не знал, что мне нужно это совершить. Так и только так я наконец-то мог научиться быть таким, как все. Со стороны можно лишь вести или направлять, но указать путь можно только изнутри. Знать, что они чувствуют, недостаточно – ты сам должен чувствовать то же, что и они. Когда я был Формейном, я думал, что умения сопереживать будет достаточно, чтобы выполнить задуманное мной, – вот здесь-то я и ошибался. И я был прав – все годы, которые я прожил как Хэл Мэйн, подтвердили, насколько я был в этот раз прав. Я родился Доналом, и что бы я ни делал, я никогда не забываю об этом, но я способен стать больше, чем просто Донал. Я способен чувствовать так же, как если бы я принадлежал к сообществу всех людей – и я это делаю.

Он замолчал и повернул голову, чтобы увидеть ее лицо.

– И конечно же, – сказал он, – это подарило мне тебя.

– Как знать? – Аманда пожала плечами. – Быть может, ты пришел бы к этому другим путем, но непременно пришел бы. У меня все же такое чувство, что исторические силы, как ты их называешь, на своем длинном пути, так или иначе, все равно свели бы нас вместе.

– Мне казалось, ты думала, что наша встреча могла случиться по любой из этих причин, а ты отдала ее на произвол судьбы, – возразил он.

– Да, – ответила она. – Но, обдумав все еще раз, я пришла к убеждению, что ты вернешься. Я научилась доверять себе в ситуациях, подобных этой. Я знаю, когда я права. Так же, как я знаю…

Она не закончила свою мысль.

– Знаешь что? – спросил он.

– Ничего. Ничего, о чем бы стоило говорить, по крайней мере, сейчас. Ничего особенного. – Он почувствовал, как она коротко тряхнула головой. – В старые времена подобное чувство назвали бы вторым зрением. Но это никоим образом не касается тебя. Расскажи мне лучше о другом. Когда ты говорил о расовом организме, ты что, действительно имел в виду нечто живое, существующее на самом деле, отличное от всех нас?

– Не отличное, – покачал головой Хэл. – Хотя, думаю, ты могла бы назвать его отличным в том смысле, что он мог бы захотеть чего-то, чего ты или я, будучи его составной частью, вовсе не хотим. Это всего лишь комплекс обычных, свойственных любой расе рефлексов, подобных рефлексу самосохранения, только поднятых почти до уровня самостоятельной личности, и поэтому теперь это уже комплекс рефлексов разумной, думающей расы, в отличие от аналогичной совокупности рефлексов других видов, родов, классов существ, к примеру львов или леммингов, или кого там еще.

– И всего-то? – удивилась она. – Тогда как ты объяснишь мне то, что ты говоришь об этом расовом организме так, как будто он обладает самостоятельной волей, с которой нам предстоит иметь дело?

– Ну, здесь опять мы сталкиваемся с тем же самым противоречием, поскольку вместе все мы, из кого он состоит, представляя собой расу разумных личностей, в то же время являемся обычным конгломератом самостоятельных индивидуумов. Он думает потому, что думаем мы, следуя нашей же манере мышления. Попробуй в качестве примера исходить из этого. Это своего рода коллективное мышление, как если бы все наше индивидуальное подсознание было объединено в единое целое чем-то, похожим на телепатию. И опять же в прошлом можно найти примеры такого рода общего мышления.