– Я даже не мог предположить. Это слишком фантастично. Просто я думал, что, когда приеду, обязательно найду и навещу тебя, где бы ты ни была. Я только надеялся…
Не договорив, он снова затих.
– У меня было больше года на размышления о тебе, – помолчав, сказала Аманда.
– Да, – задумчиво улыбнулся он. – Неужели так долго? Пожалуй, ведь так? Столько всего произошло за это время…
– Ты не понимаешь.
Она приподнялась на локте и заглянула ему в лицо;
– Помнишь наш разговор в твой прошлый приезд сюда?
– Да, о двух Амандах, – ответил он и добавил серьезно:
– Я помню.
Он посмотрел на нее.
– Извини, что я такой тугодум и не сразу понял, о чем ты говоришь, – продолжал он. – Теперь до меня дошло. Ты говорила мне, что, как и они, ты несешь ответственность за судьбы многих людей, слишком многих, чтобы брать на себя еще дополнительную ответственность за кого-нибудь вроде меня. Я тебя понял. И увидел, что и сам не могу уйти от исполнения своих обязанностей. Так что вряд ли я мог надеяться, что ты решишься оставить свои.
– Если ты помолчишь и послушаешь, – прервала его Аманда, – мне, может быть, удастся объяснить тебе, что я хочу тебе сказать.
– Я тебя слушаю, – ответил он.
– Я хочу сказать, что после твоего отъезда мне представился случай хорошенько все обдумать. Ты прав, я отослала тебя потому, что мне казалось, в моей жизни нет места никому вроде тебя – потому что я думала, что должна повторить путь Аманды Второй, а она ведь отвергла Яна. Но, в размышлениях над этим, мне вдруг открылось многое из того, чего я не понимала раньше в предыдущих Амандах.
Он лежал и слушал ее. Когда она замолкла, он просто продолжал смотреть на нее.
– Одно из самых больших потрясений, – почти сурово продолжала она, – как мало я знала об Аманде Второй, несмотря на то что она вырастила меня. Я тебе рассказывала, что в детстве так часто видела в этом доме Яна, что даже считала его тогда одним из Морганов. Ему и Аманде было тогда уже достаточно много лет. Его дети выросли и имели своих детей, жена Лия умерла. Он и Аманда уже на склоне лет наконец-то стали жить так, как в силу жизненных обстоятельств и обязанностей не могли себе позволить раньше – то есть вместе, в любви и согласии. Все это происходило тогда прямо на моих глазах, но я была слишком молода, чтобы понять это. В силу своей молодости и романтичности, единственное, что я смогла осознать, так это великое самоотречение, на которое пошла молодая Аманда, отказавшись от своей любви к Яну, ради исполнения своих обязанностей перед жителями Дорсая.
Она помолчала.
– Скажи хоть что-нибудь, – потребовала она. – Ты успеваешь следить за ходом моей мысли, а?
– Успеваю, – ответил он.
– Хорошо, – продолжила она. – И лишь только после того, как я взглянула на Яна и Аманду как на обычных людей, каковыми они и были на самом деле, я наконец смогла увидеть определенную закономерность в развитии линии Аманды. Аманда Первая отвечала только за свою семью и людей, проживающих в ближайшей округе. Аманда Вторая имела уже обязательства перед всеми жителями Дорсая. Что касается моих обязательств, то они такие же, как и твои – обязательства перед всей человеческой расой. В конце концов я поняла, – продолжала она, – вопреки тому что наши обязательства заставляют нас идти каждого своим путем, возможно, в результате получится все как раз наоборот. Быть может, именно они, хотим мы этого или нет, заставят нас идти одним путем; и, если это так, тогда все в порядке, по крайней мере для меня.
Аманда замолчала, посмотрела на него и лукаво улыбнулась, чего он никак не ожидал от нее.
– Ты следишь за моей мыслью? – требовательно спросила она.
– Нет, – ответил он. – Если честно, не успеваю. Я совсем сбился с толку.
– Вот тебе на! Неожиданная ограниченность гения. Я говорю о том, что пришла к выводу: если уж наша встреча действительно неизбежна и предопределена, то ты непременно вернешься сюда, просто это вопрос времени. Если же ты вообще не приедешь, то мне надо просто выбросить все это из головы.
Они внимательно смотрели друг на друга; затем она убрала локоть, на который опиралась, и легла, примостив голову у него на груди. Хэл обнял ее свободной рукой и крепко прижал к себе. Какое-то время они лежали молча.
– Меньше всего на свете я мог ожидать этого, – наконец заговорил он, глядя в потолок. – Мне понадобилось две жизни, чтобы понять, что мне надо научиться любить. А вот теперь, когда я действительно полюбил, оказалось, это совершенно некстати и не сулит мне ничего хорошего.
Он замолчал и нежно провел ладонью вдоль ее спины.
– Мне бы не надо было этого делать, – вдруг произнесла Аманда совершенно иным тоном. – Я не знаю, что заставляет меня дразнить тебя. Это примерно как если бы тебе удалось прокатиться на дикой лошади, к которой все и подходить-то боятся. Но я хоть немного, но все же могу себе представить, каково тебе пришлось все эти годы и все эти жизни. Странно, что это не наложило на тебя какого-то особого отпечатка теперь, когда ты узнал, кем ты был и что делал раньше.
– Каждая жизнь начиналась как бы заново, – просто объяснил он. – Так и должно быть. Каждый раз доска вытирается начисто, чтобы старые знания не мешали постижению новых. Я заново создавал себя в каждой новой жизни. Только так я мог быть уверен, что вспомню о том, что знал в предыдущей жизни, лишь после того как освоил это в новой. Я учился, учился все время.
– Понятно, но все же странно, не так ли? – сказала она. – Все идут по своей жизни снизу вверх. Ты же фактически наоборот – сверху вниз. От Донала, главы миров, ты пробивал себе дорогу вниз, стараясь стать как можно ближе к обычному человеку.
– Это потому, что решение должно быть найдено на уровне обыкновенного человека – либо его не существует вообще. Донал начал исправлять расу силой и понял, что у него ничего не вышло. Силой внутреннюю сущность человека изменить нельзя. Говорят, что при жизни Чингисхана дева с сумой, полной золота, могла проскакать на коне от одной границы его империи до другой и никто бы ни ее, ни золота не тронул. Но после его смерти и девы, и золото стали передвигаться только под вооруженной охраной, впрочем, так было всегда до его правления. Все, что один человек может сделать для другого, – это проложить тропу и надеяться, что кто-нибудь последует за ним. Но как бы я смог проложить людям дорогу, если бы не думал, как они, не чувствовал, как они, – не осознавал себя одним из них?
Его голос звучал необычно в ночной тиши этой комнаты и даже для его собственных ушей.
– Конечно, не смог бы, – мягко произнесла Аманда. – Но в чем Донал допустил ошибку?
– Не совсем ошибку. Он двигался в правильном направлении, хотя не совсем ясно себе его представлял; возможно, даже я не до конца еще все понимаю. Но направление, повторяю, с самого начала было выбрано им правильно, и то, что он завещал мне, будучи еще совсем ребенком, до сих пор является целью моей жизни, моей работой.
– Завещал тебе? – удивилась Аманда. – Ты хочешь сказать, что, так же как Донал, с детства ты посвятил себя делу, которое выполняешь и сейчас? Неужели со столь раннего возраста?
Память болью отозвалась в нем. Над ним вновь сомкнулись тюремные стены камеры на Гармонии.
– Ты помнишь Джеймса Грима? – спросил он ее.
– Которого Джеймса? – уточнила она. – Среди Гримов, начиная с Клетуса, были трое с таким именем.
– Джеймса, который был самым младшим из дядьев Донала, – ответил он. – Того Джеймса, которого убили при Доннесуорте, когда я… когда Донал был еще совсем ребенком.
Он помолчал, глядя в спокойное лицо Аманды, которая лежала, прижавшись одной щекой к его груди, и смотрела на него из темноты, освещенная бледнеющим светом луны.
– Разве я не рассказывал тебе, когда был здесь в прошлый раз, о видениях, которые посещали меня в тюремной камере на Гармонии, о кладбище и похоронах? – спросил он.
– Нет, – сказала она. – Ты мне многое рассказывал о тюремной камере и о раздумьях в ней о своем дальнейшем пути. Но ты не упоминал ни о каких видениях, связанных с похоронами.
