И так тихо, спокойно, почти сонно проходили дни за днями, так что и сказать, и написать про это было нечего. От этого вялого, унылого существования даже все чувства начали притупляться, мозг работал как-то медленно, словно барахтался в густом, вязком сиропе, а желание подремать не проходило ни утром, ни днем, ни тем более после обеда, только к вечеру, когда нужно было уходить домой, все начинали понемногу оживать и шевелиться чуть быстрее. Не хватало чего-то взрывного, чего-то броского, что взбудоражило бы, вызвало возмущение, негодование, злость, что бы запутало все так, что никто не смог бы разобраться, напустило бы туману, окунуло бы дела в такой беспросветный идиотизм, откуда выбраться не получилось бы ни самому, ни тем более с чьей-нибудь помощью.

«Где же, где этот элемент?» – вяло размышлял я. – «Не может быть, чтобы такого здесь не было. Везде, где я работал, везде кто-то такой, а то и несколько экземпляров, присутствовало. Всю свою кипучую энергию, все свои жизненные силы они кидали на то, чтобы изобразить необыкновенную активность, деловитость, раскидывали направо и налево указания, устраивали каждый день совещания, проводили собрания, что-то постоянно организовывали, заставляли всех вокруг бегать, скакать, носиться с вытаращенными глазами, чтобы в конце получить результат… никакой… Запутают все так, что и черт не разберет. Но в этой мути как же они привольно себя чувствуют, как плавают во всю ее ширь, то ныряют вглубь, то поднимаются к самому верху. А причина этого? А причина очень простая – эти люди – лодыри до мозга костей, лентяи, каких еще поискать надо, но и одновременно завистливые и коварные типы, эгоистичные, самолюбивые, себе на уме. А тут я что-то таких не приметил, и это очень странно. Ничто здесь не тревожит поверхность пруда, и он зарастает и превращается в болото».

Но однажды дверь распахнулась, и в комнату вбежал молодой человек, низенький, в очечках в металлической оправе, с плешиной на макушке, с толстыми ляжками и круглыми, выпирающими ягодицами, на которых фалды пиджака лежали под прямым углом. Энергично перебирая короткими ножками, словно курица, он пробежал через комнату, кинул на меня быстрый взгляд, замер на мгновение перед столом «деда» и, коротко сказав: «на пару слов», развернулся и выскочил в не успевшую закрыться дверь.

После этого стремительного появления и мгновенного исчезновения, все в комнате сонно захлопали глазами, Богдан Осипович, кряхтя и отдуваясь, полез из своего угла, с трудом передвигая онемевшие от долгого сидения ноги, поплелся к двери.

– Это кто? – спросил я голосом хриплым, словно после сна.

– Наше начальство, – пояснила Аграфена Фроловна, вытягивая из ящика стола длинный кусок шерстяной нити.

– Начальник нашего управления, – добавила Юлечка.

«Вот оно!» – подумал я. – «Вот он, тот самый яркий элемент, которого здесь так не хватало».

Встав со стула, я потянулся, закинув руки за голову, взял кружку, словно хотел ее помыть, и тоже вышел из комнаты. В коридоре никого не было, но из-за угла доносились голоса. Я подошел поближе, прислушался.

– Почему человека взяли без моего разрешения? – сказал голос с немного визгливыми интонациями.

– Сам не ожидал, – оправдывался «дед». – Кадры подсунули.

– Та-ак… Ладно… Сейчас с кадрами разберемся. Что за тип?

– Нормальный тип, – буркнул Богдан Осипович. – Не скандальный, спокойный, исполнительный… Обыкновенный…

– Ладно… Пойду в кадры.

Я тоже развернулся и пошел по коридору в противоположную сторону.

«Обыкновенный, значит», – думал я. – «Хорошо… А этот что так занервничал? Ему-то до меня какое дело? Посмотрим, как дальше все пойдет…»

Вернувшись в комнату, я с деланным равнодушием поинтересовался откуда этот юноша взялся, раньше-то его не видно было.

– А он всегда так, – ответил за всех Юрочка. – Два месяца здесь гоняет всех, а потом на две недели или дольше уходит на больничный. Возвращается с больничного загорелым и злющим, словно его там покусали.

– Кх, кх, – предостерегающе кашлянул в своем углу Богдан Осипович, и Юрочка сразу замолчал.

– А что-то я его раньше не встречал. Я тут уже третий месяц, а он объявился только сейчас… – с наивным видом спросил я. – занят был, наверное, очень?..

– Угу… Очень… – буркнул Богдан Осипович. – Месяц в отпуске, потом отгулы, потом то, далее се, да и курортный сезон заканчивается – пора, так сказать, и в гнездо возвращаться.

– Понятно, – хмыкнул я, а сам подумал, что скоро, по-видимому, придется столкнуться с этим юношей.

Звали этого персонажа Михаил по отчеству Сергеевич. Такое широко распространенное сочетание имени и отчества лично у меня вызывает неприятные воспоминания о тех недалеких временах, когда все было какое-то смутное, неясное, непонятное и неустойчивое. Сейчас тоже не праздник, но тогда совсем все было плохо.

Был он родственником одного депутата, пользовался покровительством каких-то высоких начальников и наслаждался жизнью как мог и при любом удобном случае с окладом… когда Петр Степанович передал мне эти цифры, у меня глаза округлились от удивления, я даже задействовал калькулятор, чтобы повторно пересчитать, а то мог и ошибиться, прикидывая в уме – в пять раз. В пять раз больше денег получал он за свое безделье… Впрочем, какая разница, свое безделье, его ли, чужое ли – безделье есть безделье, чье оно – значение не имеет. Но столько денег платить!

Я мечтательно закрыл глаза, представив себе что мог бы купить, если бы каждый месяц такие суммы падали на мой счет: и то, и это тоже, и на гараж бы хватило, и съездить можно было бы туда, где на картинках изображен рай земной, и … дома бы восприняли это, как мой успех в делах, и отношения перешли бы на новый, более приятный уровень… Э-э, что там говорить! Считать чужие деньги – занятие пустое и раздражающее.

С появлением этого молодого человека в конторе жизнь моя не очень и изменилась, несколько чаще стали появляться какие-то письма с туманным содержанием, да две новые таблицы приходилось теперь заполнять еженедельно и отдавать Аграфене Фроловне. Но вот Богдан Осипович теперь вылезал из своего угла по нескольку раз на день. Предшествовал этому, обычно, резкий, неприятный телефонный звонок.

«Дед» поднимал трубку, представлялся, слушал, иногда записывал, потом клал трубку на рычажок и, уныло опустив уголки рта, зачем-то смотрел на потолок минуту или две, затем, кряхтя, одевал ботинки, поскольку имел обыкновение сидеть за столом в носках, отдуваясь, вылезал из своего угла и, обращаясь к Аграфене Фроловне, говорил:

– Я к этому… Чтоб…

Аграфена Фроловна понимающе кивала и чуть ли не крестила его на прощание, когда он, ссутулившись, выходил из комнаты, словно шел на войну.

Все мы, подняв головы, провожали его взглядом, но лично мне его не было жалко. А что тут жалеть? Схлестнутся сейчас бестолковая суета и сонное безразличие, кипяток и лед, и что в результате получится? Вода. Обыкновенная вода, бесполезная и никому не нужная, особенно сейчас, осенью, когда с серого неба так и хлещет мелкий, нудный дождь. Солнце проглядывает сквозь разрывы в облаках редко, да и светит теперь неярко, скудно, скользнет над крышами и спрячется. До лета далеко, и поневоле захочется морозца, чтобы остановить эту сырость. Ну а уж если морозец вдарит, то и Новый Год рядом, а там и до Восьмого марта недалеко, и вот уже ручьи потекли, и жизнь опять покажется яркой и местами пряной. Нам бы лишь конец января и февраль осилить, преодолеть холода и темень, гололед и соль на тротуарах.

Но однажды «дед» вошел в комнату и не зашаркал к себе за стол как обычно, а подошел ко мне. Взглянул на меня печально и сказал:

– Иди, теперь тебя зовет.

Вначале я не понял про кого речь идет, но потом сообразил и пошел. А что мне еще оставалось делать? Человек-то я подневольный.

В указанную комнату вошел без стука. Просто открыл дверь и остановился на пороге. Осмотрелся. Комната большая, больше, чем наша, светлая, имеется стеклянная дверь – выход на балкон. У дальней стены стоят два стола, перпендикулярно один к другому, выставлены в форме буквы «Т». Это сюда «дед» бегает раз по десять на дню, даже чаще, чем в туалет. Это здесь проводятся совещания, когда юный «полководец» рассаживает своих «командиров» за столом напротив и раздает указания, от которых у «деда», насколько я сумел заметить, прогрессирует изжога, и он ложечку за ложечкой глотает соду, запивая чаем, что услужливо подает ему Аграфена Фроловна.