В коридоре она остановилась, подняла глаза к потолку и проговорила недоумённо: “Маркировка! Но ведь можно просто проверить документы! А может, документы тоже у них у всех поддельные?” – изумилась она своей догадке и застучала каблучками, опасливо косясь на встречных курсантов.

– Молоденькая ещё, – молвил Рукосуев. – Застегнитесь, Гунько, и можете быть свободны. Итак, – он снова повернулся к Жучко профилем, – сейчас я вам растолкую, как нужно действовать с этим лунатиком.

Старшина Лудищев, скрестив ноги, сидел на чужой койке и портняжничал: вшивал застёжку “молния” в боковой шов суконной форменной рубахи. Старшина обладал атлетической фигурой и, чтобы ещё больше подчеркнуть свою стать, ушивал форму до такой степени, что обычным способом её надеть было невозможно. Рукосуев жестоко преследовал подобное щегольство, но Лудищеву оно сходило с рук за несравненное умение выполнять строевые приёмы.

Перед старшиной с понурым видом стоял лунатик Тараканов. В углу кубрика кто-то бренчал на гитаре, а тощий и нервный курсант Абрамов кусал от волнения ногти, читая в подлиннике роман Жоржа Сименона. Абрамов превосходно знал французский и английский языки, отлично учился, был изобретателен по части всяческих нарушений Устава, позволял себе дерзить начальству, да к тому же умел столь виртуозно материться, что его уважали даже отслужившие “срочную” старшины. Впрочем, это своё умение он демонстрировал редко, утверждая, что талант нельзя разбазаривать по пустякам. Гунько неторопливо и монотонно рассказывал приятелям о приводе в строевой отдел, перемежая повествование жалобами и вздохами.

– Ну что, Таракан, – спрашивал старшина, – и когда же ты прекратишь эти свои ночные безобразия, а? Уж лучше бы ты по девкам бегал, как Абрамов.

Тараканов молчал.

– Вахту ты не стоишь, – продолжал корить его Лудищев, – значит, другие за тебя отдуваются. На камбуз тебя работать не посылают, чтобы ты в задумчивости в горячий борщ не нырнул. От строевых занятий тебя освободили? Освободили! Сачкуешь, Таракан, а народу это обидно. Народ, Таракан, очень не любит, если кому-то хорошо живётся. Правильно, народ?

– Правильно! – загалдели курсанты.

– Вот видишь! – укоризненно молвил Лудищев, прищуривая глаз и вставляя нитку в иголку. – Ты не молчи, Таракан, ты объясни корешам своё поганое поведение.

– Что ж я могу поделать? – развёл руками Тараканов. – Я, братцы, и сам не рад. Болезнь это. Ну, вроде трипперо́в у Абрамова.

– Ты мои триппера́ не трожь! – зло отозвался Абрамов. – Это недуг морской, всем понятный, от него товарищам никакого убытка. А вот где ты свою хворь намотал? Слушай, Таракан, а не мог бы ты во время этих своих припадков ходить где-нибудь подальше от нашей роты, а? Ну, хоть на плацу, что ли! А то я позавчера надел на манекен тельник, положил его в свою койку, да и пошёл в самоволку, как нормальный человек. Так тебе, паскуде, опять приспичило по карнизам болтаться. Дежурный офицер в наш кубрик прибежал и к окну кинулся, да по дороге за манекен задел, а рука-то из тельника вывалилась и бряк об пол. Так дежурный до окна не добежал, а лёг посреди кубрика и за сердце схватился. И теперь этот человек, который, правду сказать, даже не очень большая гадина, лежит в госпитале, я на месяц лишён увольнения, а манекен – вещь для всех нас необходимая – конфискован, и теперь на него наденут скафандр, дадут в руку гранату, и будет он стоять в классе водолазной подготовки как вечный тебе, зараза, укор!

Произнеся обличительную речь, Абрамов безнадёжно махнул рукой и снова принялся за детектив.

– Минэ усе едино, ѓде вин там бродэ, – заметил Гунько, – та шоб вин вбывся усмятку. Но кажну ночь прибеѓае дэжурный и включае свит. А коѓда убеѓае, то свит не выключае. Так шо то за сон?

– Свет, – пробормотал Абрамов, не отрываясь от книги, – со светом мы, пожалуй, разберёмся. А может, и тебя – придурка, отучим от ночных глупостей, – посулил он Тараканову.

– Ясно одно! – Рукосуев хлопнул ладонью по столу. – Во время нахождения на карнизе будить его нельзя – разобьётся к чёртовой матери, а с нас погоны сдерут. Вместе с кожей. Придётся вам, как командиру роты, лично контролировать курсанта Тараканова. Его сон, значит. Важно поймать начало приступа и не дать этому лунатику выбраться наружу.

– Слушаюсь, – обречённо вздохнул Жучко.

– И чтоб всё было тихо! – напомнил Рукосуев.

Посреди кубрика довольный Абрамов демонстрировал товарищам новый манекен, придерживая его за талию. Манекен был розовый, совсем новый.

– А чего, мужика не нашлось? – криво усмехаясь, спросил Лудищев, косясь на грудь манекена.

– Скажи за этот спасибо! – обиделся Абрамов. – Мне за него ещё в универмаге отрабатывать, у тамошних девиц. Ну, хватит, хватит лапать, извращенцы! – он поднял манекен и осторожно поставил в высокий шкаф, где висели шинели.

– Рота! Отбой! – завопил в коридоре дневальный.

Койка Абрамова стояла напротив таракановской. Курсанты уже улеглись и, по обыкновению, болтали перед сном, ругая нехорошими словами свою жизнь и начальство. Наконец Гунько заныл, что ему мешают спать, и Абрамов провозгласил:

– Ну, всё, кореша, спать! – и добавил. – Вот и день прошёл.

– А и хрен с ним! – хором ответили курсанты, как того требовала давняя традиция.

Когда все уснули, Абрамов тихонько поднялся, достал из тумбочки отвёртку и, ловко действуя в темноте, отвинтил колпачок выключателя. Потом вытащил коробку с огромными канцелярскими кнопками и, стараясь не шуметь, плотными рядами расставил их перед койкой лунатика. Если учесть, что ложе Тараканова стояло у стены, ему был только один путь – на кнопки.

– Сегодня мы тебя, Таракан, вылечим, – шепнул довольный Абрамов, – а завтра и манекен в работу пустим.

Он плотоядно улыбнулся, залез под кусачее одеяло, почмокал губами и быстро уснул.

Капитан третьего ранга Жучко тихонько отворил дверь в коридор своей роты и увидел спящего дневального. Но не это поразило бравого Жучко, насмотревшегося за годы службы на всякое, а сама поза дневального: он спал стоя, опираясь правой рукой на тумбочку с документацией и уткнувшись надвинутой на лоб шапкой в стену, как раз под плакатом: «Курсант! Ты должен терпеливо и бодро переносить все тяготы морской службы!» Дневальный спал натурально и сладко, по-лошадиному, подрагивая спиной и коленями. Жучко хотел было гаркнуть на разгильдяя, забывшего о священном долге – бодрствовать и глядеть в оба, но вовремя вспомнил, что его миссия требует тишины и скрытности. Командир роты развязал шнурки и снял ботинки. Ощущая ступнями холод натёртого до невообразимого блеска паркета, он двинулся по коридору. Курсант что-то взволнованно забормотал. Жучко замер.

– Жучок – сволочь! – вдруг явственно и отчётливо проговорил дневальный и вновь засопел и забулькал.

– Это он во сне, – догадался командир роты, заливаясь краской. – Ладно, попомнишь у меня! Я тебя научу любить службу и своего родного командира.

Он бесшумно пустился дальше, размышляя, как сделать невыносимым дальнейшее существование курсанта, проговорившегося в сонном беспамятстве. У кубрика, где помещался лунатик, Жучко остановился, осторожно приоткрыл дверь и проник внутрь. Внутри было темно, холодно и вонюче. Курсанты храпели, ворочались и скрипели пружинами коек, переживая во сне подробности дневной жизни. Жучко опустился на стул, поставил рядом ботинки, поёжился, пошевелил пальцами в носках, помянул недобрым словом безрадостную командирскую долю и стал дожидаться начала лунатического приступа. Приступ запаздывал, и Жучко, незаметно для себя, задремал.

В это время капитан второго ранга Рукосуев, имевший некоторую склонность к ночным налётам, прибыл в училище, обласкал помощника дежурного за бравый вид и громкий голос, приказал никому не сообщать о своём появлении и отправился в роту Жучко, чтобы лично проконтролировать готовность к пресечению лунатического безобразия, а если потребуется, то и принять на себя руководство.