Он вдруг вспомнил, как пятнадцать лет назад сидел на диване и смотрел новости, когда Марина выскочила из туалета в одних трусах. В одной руке у нее был зажат телефон, а в другой, как свечу в церкви, она держала белый предмет размером с карандаш. Кончик предмета мелко дрожал.

– Две полоски, Игорь. Слышишь? Их две, – шептала она. На ее лице сияла улыбка, а в глазах стояли слезы. Голос совсем сел. И невозможно было понять – смеется она или плачет, пока Игорь не разглядел предмет в ее руках. Это оказалась палочка «Эвитеста».

…А из динамика телефона кричала Наташа, срываясь на рыдания: «Поздравляю тебя, подруга! Я так за тебя рада!»

Вспыхнувший впереди красный сигнал светофора вернул его к действительности. Игорь притормозил и посмотрел в зеркало. Лиза уже набрала воздуха в легкие, чтобы повторить вопрос.

– Я ждал вас обоих, но по-разному, – упредил ее Игорь. – Тебя с радостью и волнением. Сережу – с радостью и страхом. Вообще-то ваше появление – две большие тайны. Когда-нибудь, когда ты подрастешь, я обязательно поделюсь с тобой по крайней мере одной из них. Но не сейчас.

Он посмотрел на сына. Тот перелистывал страницы только что купленной тетради и медленно водил пальцем по пружинке переплета. Сережина тайна была больше.

– Что-то ты чересчур разговорился. – Марина произнесла это тем самым тоном, которым неделю назад Вера Васильевна клеймила сотовый телефон.

– Я сказал что-то лишнее?

– Игорь, она еще совсем маленькая девочка. И ей не нужны твои откровения.

Игорь дернул плечами. Загорелся зеленый. Марина сказала что-то еще, но Игорь ее уже не слушал. Тело управляло машиной, а сознание снова провалилось в прошлое.

«Мы сорвали джекпот, – на следующий день сказала Марине Ольга Владимировна, врач-репродуктолог, которая провела все четыре протокола. – Мы ухватились за микроскопическую возможность и победили. Ближайшие девять месяцев вы должны быть осторожны как никогда. Вероятность повторной беременности – практически нулевая. Вы должны во что бы то ни стало выносить этого ребенка».

«Запись 5 от 30.09.2017 г.

Кажется, последние несколько дней я чувствую себя лучше. Навязчивые состояния случались, но не такие глубокие, как, скажем, неделю назад. Хотя да – это кое-что мне напоминает. Студенческие пьянки. Стоишь в туалете у зеркала и пытаешься критически оценить себя. И чем ты пьянее, тем кажешься себе нормальнее. Но это так, лирическое отступление. Ближе к делу.

Из кабинета гинеколога мы вышли втроем. Я, Марина и наш еще не рожденный ребенок. Я чувствовал его присутствие, хотя он и был размером меньше спичечной головки. Я обнял жену в коридоре и чуть не расплакался. Это было действительно чудо. Тем же вечером я собрал ребят: Никиту, Мишку и Андрея. Накрыл стол в кафе. Не сказал, по какому поводу, но, думаю, друзья меня поняли.

Долгожданная беременность наполнила нашу жизнь радостью и смыслом, как бы банально это ни звучало. Марина ожила и похорошела, как будто вышла вместе с травой и деревьями из зимней спячки.

– Расцвела, – сказала как-то мама. – Значит, будет мальчик. От девочек дурнеют.

Палочку «Эвитеста» с двумя красными полосками Марина заламинировала и носила в сумочке как талисман, приносящий удачу.

В «Психологии» за две тысячи восьмой год есть статья, автор которой на полном серьезе утверждает, что беременность всегда порождает ревность мужа к еще не рожденному ребенку. Я смеялся в голос, когда читал этот опус. Беременность сблизила нас с такой силой, что казалось, будто в кровь нам подсыпали магнитного порошка. Маринины набухшие груди с потемневшими влажными сосками подолгу не давали мне заснуть, и совет гинеколога свести половые отношения к минимуму звучал проклятием. Но главное, что замаячивший на горизонте ребенок связал нас духовно. Я все время думал о Марине. Звонил ей каждый час. Старался пораньше вернуться с работы и не отпускал ее далеко от себя. Вечерами, поужинав, мы забирались на диван и, обнявшись, подолгу сидели вместе. Марина тогда работала в юридическом отделе кондитерской фабрики и приносила с работы крекеры. У нее появился аккуратный круглый животик. Мы жевали печенье, запивали чаем и болтали до поздней ночи. Я часто гладил ее по животу. К тому моменту Шматченко уже почти год был моим пациентом.

– Это очень редкий случай гебефренической шизофрении, – сказал как-то Борис Алексеевич. – Невероятно поздний дебют, атипичное течение, двухуровневый бред – как раз для вас, молодой человек. Вы получите уникальный опыт.

В части опыта он не ошибся.

Памятуя о том, что лечение – это совместная работа врача и пациента, я старательно выстраивал отношения с Шматченко. Я перевел его в другую палату после того, как он пожаловался на буйных соседей, которые не давали ему спать по ночам. Я поговорил с поварами, чтобы они разрешали ему после ужина брать с собой из столовой щепотку соли. Присутствие соли в кармане успокаивало его. На доброе отношение пациент ответил зеркально и превратился из злобной мумии в чудаковатого деда. Да, иногда приступы агрессии все же случались, но он научился сдерживать себя, и смирительную рубашку на него больше не надевали.

Шматченко много и охотно рассказывал о своей бывшей работе в качестве хозяина зоомагазина. За ширмой историй про кроликов и морских свинок я видел ранимого несчастного человека. Мне было немного стыдно за собственную реакцию на его приступ при первом знакомстве в шестом кабинете, но по обоюдному молчаливому согласию мы никогда с ним не обсуждали тот случай.

Насколько я понял, народным целителем он стал сразу после того, как вынужден был закрыть магазин. Вряд ли это была попытка одурачить людей, скорее первое проявление болезни. Именно в тот период сумасшествие расцвело в нем пышным цветом. Весьма вероятно, что именно банкротство магазина, который он создал и в котором проработал много лет, стало причиной болезни.

Шматченко неплохо разбирался в травах, знал наизусть крупные фрагменты из Библии (случись ему встретиться с тещей, уверен, они нашли бы о чем поговорить) и не любил говорить о том, как переквалифицировался из бизнесмена-натуралиста в знахаря, хотя именно этот период представлял для меня наибольший интерес. Но я не настаивал. По совету заведующего отделением неприятные разговоры я дозировал так же тщательно, как провизор подбирает дозу змеиного яда.

Как-то осенью я случайно обнаружил в бумагах Шматченко два старых медицинских заключения. Согласно первому у него был запущенный диабет второго типа. Согласно второму – рак двенадцатиперстной кишки четвертой стадии. В последней строчке документа было написано: «Симптоматическое лечение по месту жительства», что означало отказ хирурга оперировать. По сути, эта бумага восьмилетней давности была посмертным эпикризом человека, который сейчас оказался моим пациентом. Весьма вероятно, что диагноз был поставлен ошибочно. И все же такая находка существенно изменила мои взгляды и на сумасшедшего целителя, и на народную медицину. Иронии и скепсиса поубавилось.

Шматченко был единственным из моих пациентов, к кому не приходил никто из родных. Это обстоятельство здорово осложняло лечение. То ли их вообще не было, то ли они от него отвернулись (возможно, предварительно отправив на принудительное лечение). В карточке, в графе «Основания для госпитализации» были указаны номер решения суда и дата его вынесения. Мне неизвестны были причины и обстоятельства, при которых Шматченко попал в больницу. Но то, что лечение было принудительным, я знал.

Иногда в ходе наших встреч вопросы задавал Шматченко. Ничего особенного. Общие вопросы о работе и о семье. Я не пресекал его любопытства: его интересы были важным индикатором психического здоровья. Отвечал я особенно не задумываясь, но всегда честно. Мне и в голову не могло прийти, что, пока я изучал его, он изучал меня».

В воскресенье утром на остановке в ста метрах от дома Прохоровых появилась старуха. На вид ей было далеко за семьдесят. Сухая, но вполне крепкая, в поношенном пальто и с теплым платком на голове. Еще один платок, но не шерстяной, а легкий и в прошлом цветастый, прикрывал шею. Правой рукой она держалась за край лавки, словно боялась свалиться с нее. Левой сжимала ручки хозяйственной сумки, стоявшей рядом.