Меня, впрочем, Пётр Медведька заинтересовал не столько в качестве действующего лица Смутной эпохи, сколько в качестве персонажа с ярко выраженными фольклорными характеристиками – в качестве носителя оригинальной версии собственного происхождения: «….родила Бог весть кого, полуребёнка-полумедвежонка». Слишком уж это походило на знакомое с детства по пушкинской «Сказке о царе Салтане»: «Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь; Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку».

Тут же подумалось: так вот из какого рода источников черпал Александр Сергеевич материалы для своих сказок! И странно было бы не вспомнить здесь о Пушкине, – ведь в сборнике Бодянского, помимо «Сказания о Петре Медведьке», находилось также и «Сказание о князе Гвидоне», а в нём опять-таки упоминался с детства знакомый царь Дадон.

Все эти детские впечатления и выплыли разом из глубин моего подсознания. Выплыли, попытались организоваться в нечто связное, потолкались по закоулкам памяти, поискали, за что бы зацепиться, ничего не нашли и снова погрузились туда же, откуда и выплыли, – видимо, до какого-то более благоприятного случая.

А случай представился скоро. Перелистывая как-то «Историю России» С. М. Соловьева, я случайно обнаружил ещё одно народное сказание, но уже относящееся к эпохе Петра I (источники сказания – «Дела Преображенского приказа» за 17041705 гг.). Этот памятник устного народного творчества показался мне, в связи с приведённым выше, настолько интересным, что я вынужден снова прибегнуть к цитированию.

«Начались <…> неудовольствия на Петра за его нововведения <…> И при царе Алексее Михайловиче были сильные жалобы на отягощение народное <…> Но при этих жалобах <…> народ обыкновенно щадил особу царя, складывая всю вину на бояр. Сын царя Алексея не пользовался этим преимуществом, потому что сблизился с немцами, ездил в их землю, обрился, оделся по-немецки, других заставлял делать то же <…> Недаром всё это! Народная фантазия стала работать над объяснением поразительного, страшного явления, и первое объяснение было высказано: “Немцы его обошли, испортили”. Но на этом не остановились, фантазия разыгрывалась всё больше и больше, являлся вопрос: прямой ли это царь, сын Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны? В 1701 году князь Василий Сонцев был казнён за два разбоя, за два убийства и за непристойные слова, что царевна Софья называла Петра стрелецким сыном. Но вымысел отъявленного негодяя или озлобленной сестры не мог иметь ходу, ибо не объяснял того, что именно нужно было объяснить – почему Пётр полюбил все немецкое! Наконец народная фантазия создала объяснение: Пётр родился от немки и был подменен царице, родившей девочку. Объяснение пошло в ход с дополнением, что Пётр был сыном Лефорта. Бабы, стирая белье, толковали <…> какой-де он царь? Родился от немки беззаконной, он заменённый, и как царица Наталья Кирилловна стала отходить сего света, и в то число ему говорила: ты-де не сын мой. <…>

Но и на этом фантазия не остановилась. Царь ввел брадобритие и немецкое платье, царицу отослал, Монсову взял, стрельцов переказнил – всё по возвращении из-за границы, но он ли это приехал? Немцы погубили настоящего царя Петра у себя, и прислали на Русь другого, своего немца же, чтоб обусурманить православных. Сначала, вероятно, на основании слухов о неприятностях в Риге, создалась следующая сказка: “Как государь и его ближние люди были за морем, и ходил он по немецким землям и был в Стекольном (Стокгольме), а в немецкой земле Стекольное царство держит девица, и та девица над государем ругалась <…> и <…> велела бросить его в темницу. И как та девица была именинница, и в то время князья её и бояре стали ей говорить: пожалуй, государыня, ради такого своего дни выпусти его государя, и она им сказала: подите посмотрите, буде он валяется, и для вашего прошенья выпущу. И князи и бояре, посмотря его государя, ей сказали: томен, государыня! и она им сказала: коли томен и вы его выньте, и они его, выняв, отпустили. И он пришел к нашим боярам; бояре перекрестились, сделали бочку, набили в неё гвоздей и в тое бочку хотели его положить, и про то уведал стрелец и, прибежав к государю к постеле, говорил: царь государь, изволь встать и выйти, ничего ты не ведаешь, что над тобою чинится, и он государь встал и вышел, и тот стрелец на постелю лег на его место, и бояре пришли и того стрельца с постели схватя и положа в тое бочку, бросили в море”. Сказка не говорила, что сделалось потом с Петром, и люди, враждебные преобразованию, стали распространять слух, что он погиб за границею, а на его место явился немчин: “Это не наш государь, а немец; а наш царь в немцах в бочку закован да в море пущен”»⁵.

Дочитал я Соловьева до этого места и вдруг ясно понял, что никогда уже не смогу смотреть на пушкинские сказки как на произведения, предназначавшиеся поэтом исключительно для детей.

Взятые по отдельности, фольклорные мотивы «зверюшки» и «бочки» – это не более чем подсобный материал в творческой лаборатории А. С. Пушкина. Иное дело, если рассматривать их во взаимной связи – тогда они могли бы свидетельствовать о наличии в «Сказке о царе Салтане» некоего скрытого содержания, тесно связанного с фактами русской истории. А если так, то, значит, и начинать выявление этого скрытого содержания следует с попытки взглянуть на события русской истории начала и конца XVII в. как на нечто взаимообусловленное.

Но есть ли основания смотреть на них так? Что общего между двумя совершенно различными, чисто сказочными по своей форме народными преданиями, отделёнными к тому же друг от друга целым столетием? В рамки этого столетия вместилось такое огромное количество судьбоносных для русского народа событий (Смута, Разинщина, Раскол, воссоединение Украины с Россией, стрелецкие и казацкие бунты), что само существование непрерывной связи между летучими слухами эпохи Бориса Годунова и эпохи Петра I должно представляться современному сознанию чем-то абсолютно невероятным и невозможным. И тем не менее, как это ни парадоксально, такая связь прослеживается. Причем прослеживается она с совершенно различных точек зрения: с народной, с научно-исторической, с собственно пушкинской и даже… с климатологической!

Последняя точка зрения обнаружила себя случайно, если вообще существуют случайности. Я уже давно заметил: стоит лишь заинтересоваться чем-либо всерьёз, как нужные материалы тут же сами ложатся под руку. Так и тут: раскрываю газету «Новый Петербургъ» за 13 августа 1998 г., а там – интервью заведующего кафедрой Российского гидрометеорологического университета профессора К. В. Кондратовича представителю газеты, как раз по интересующему меня вопросу. Цитирую: «В русской истории был такой период в XVII в., который <…> имел прямую связь с климатическими условиями. Он начался временем правления Бориса Годунова и закончился временем правления Петра I. Климатологи называют это время “малым ледниковым периодом”. В то столетие солнечная активность была на очень низком уровне, а 11-летние циклы отсутствовали совсем. И потому погода была ужасной: ранние морозные зимы, дождливые холодные лета. Урожай не вызревал, на полях стояла вода. Народ голодал и роптал, потому что связывал свои несчастья с грехами царей, ибо они считались божьими помазанниками».

«….Считались божьими помазанниками» – это уже о народной, то есть полуфольклорной точке зрения на историю. С этой точки зрения в фигурах сыновей Ирины Годуновой и Натальи Кирилловны Нарышкиной тоже обнаруживается поразительно много общего: и тот и другой носят имя «Пётр»; и тот и другой отмечены в истории клеймом «самозванства»; про первого рассказывали, будто на вопрос Годунова Ирина ответила брату, что родила девочку, и про второго – что царица Наталья родила девочку, подмененную позже мальчиком. Даже имя крестной матери Петра I – «Ирина» – совпадало с именем сестры Годунова, считавшейся в народе матерью Петра Медведьки⁶. А прозвище настоящей матери Петра I, Натальи Кирилловны, возглавлявшей при московском дворе «партию Нарышкиных», было – «Медведиха» или «Медведица»⁷. Правда, сам Пётр Медведька спустя сто лет как бы раздвоился: на законного царя Петра I и на помышлявшего о царской короне «расстригу Медведева». (О тайных замыслах монаха Сильвестра Медведева, приближённого царевны Софьи, известно из следственных актов, а также из рукописи «О новорасстриге Медведеве», хранившейся в бывшей Синодальной библиотеке под № 252. У другого же, ещё более вероятного кандидата в цари при Софье – у князя Василия Голицына – имение под Москвой тоже называлось, как ни странно, Медведково⁸.)