– Да весь двор подтвердит! – вскинулась Нюся. – Она же квартиру соседкину сразу заняла – ее еще за ворота не вывели, как помчалась!
– Ну что же. Спасибо за сигнал. Будем разбираться.
Выйдя из кабинета, Нюся торопливо перекрестилась:
– Господи, прости меня… мерзко-то как… Прости меня… как там? Око за око… я не за себя… за доченьку… И царствие тебе небесное, раба Божия, София… Спи спокойно. Я за тебя отомстила… И за Полиночку тоже…
Ах ты шалава!
Аня Беззуб зашла во двор на Мельницкой. Последний раз она была здесь почти три года назад, в сорок первом. Двор вдруг сжался, стал крошечным, как кукольный домик.
Анька шла и не видела ни одного знакомого лица, не слышала привычных воплей маминых подруг.
– Хоть бы выжили, хоть бы выжили… Пожалуйста, хоть кто-нибудь… – шептала она, поднимаясь по качающейся уцелевшей чугунной лестнице. Лестница расшаталась, металл кое-где прогнил. Анька уцепилась за перила. Лестница, по которой она полжизни гоняла тысячи раз в день, вдруг стала висячим мостом между сегодня и вчера. Она шла в свое прошлое, замирая на каждой ступеньке. Чтобы лестница перестала дрожать и раскачиваться вместе с ее сердцем. Анька сглотнула.
Та же занавеска на дверях. Она стукнула в косяк.
– Да! Кто?! Да кого там принесло?! – раздался знакомый стальной голос Женьки.
Анька осела на стоящий у двери сундук. За эти простые двадцать три ступеньки она ослабела, как будто силы вытекали с каждым шагом.
– Шоб ты всрался – и воды и не было! – Занавеска распахнулась. На пороге с руками в тесте по локоть стояла ее сестра. Женька повернула голову.
– Анька?! Анечка!
Женька бросилась обнимать ее, смешно отставляя в стороны ладони.
– Анька вернулась!
На ее вопли выскочила Нюся Голомбиевская и, сжав обеих вместе с тестом в объятиях, в голос зарыдала:
– Девочка наша вернулась! Слава Богу!
Женька, хватая ртом воздух, вырвалась из Нюсиного декольте:
– Нюся! Я ж задохнусь! И тебя всю вымазала!
– Молчи, малахольная! Имею право! Я вам всем жопы мыла и на руках качала! Тем более на спине вымазала – мне не видно, – всхлипнула Нюся и принялась трясти Аньку:
– Деточка, ты где ж была? Ни слуху ни духу!
Аня нахмурилась:
– В Крыму я была.
И почти беззвучно добавила:
– В подполье. Жень, что с Ваней?
– Живой-здоровый! В Хабаровске с Ксеней до сих пор. Пошли в дом.
После прочтения письма и телеграммы из Хабаровска, после нагретой выварки и купания в горячей воде, после праздничного обеда сестры, как 30 лет назад, вытирали намытую в тазу посуду до скрипа. Женька с полотенцем через плечо и беломориной во рту оглянулась на Аню, переставшую метать тарелки. Та, опустив ладони меж колен, сидела скрючившись и уставившись в одну точку.
– Ань? – окликнула ее Женька. Та молчала и продолжала легонько раскачиваться. С пальцев капала вода на пол и на тапочки.
Женька повела бровью и молча вышла в комнату. Вернулась с бутылкой абрикотина и двумя стаканами. Плеснула на дно янтарно-ароматной спиртовой настойки и подвинула стакан сестре:
– Ну давай… Что там у тебя стряслось?
Анька молчала, не мигая глядя в одну точку.
– Изнасиловали? Фашисты? Наши? Ну! – Женька поморщилась и отхлебнула из своего стакана. – Живая, целая, и на том спасибо. Ребенок жив, да чего ты?
Анька, не глядя на Женю, задумчиво произнесла:
– А говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает… Они его выкинули…
– Кого выкинули?
– Выкинули как собаку, как хлам! – закричала она шепотом. – Прямо в теплушку! Как скот! И на рудники увезли! Больного! Без вещей, без еды… Ы-ы-ы-ы…
Анька по-детски скривила рот и наконец зарыдала.
Женька присела у ее ног:
– Кого выкинули-то? Ты можешь нормально сказать?! Ты что, еще кого-то родила?
Анька отрицательно замотала головой.
– Чекиста твоего, что ли? Он что, жив еще? Так его ж расстреляли вроде давным-давно?
– Не чекиста, Борьку, Боречку-уу…
– Какого Боречку?!
– Борю-ю Вайнштейна…
– В смысле – Боречку? Он что, живой?! Ну?!
Анька взяла у Жени из рук не стакан, а бутылку и, запрокинув голову, сделала несколько глотков, поперхнулась и опустила ее на пол.
– Уверена, теперь точно нет.
Не останавливаясь на таких мелких подробностях, как перевозка золота и бриллиантов, Анька, слабея и пьянея, рассказала, что это Боря ее спас после аварии, что потом они случайно встретились в Крыму и незаметно начался роман…
Женька поджала губу:
– Да уж… могла бы и рассказать, что Борька жив…
– Да тебе зачем? Ты замужем, счастлива.
– Моим врагам такого счастья, – буркнула Женя. – А дальше-то что? Это у него ты всю войну просидела?
Анька шмыгнула носом и кивнула.
– Я, я… не в подполье… я тифом заболела во время эвакуации, спаслась чудом… а потом Борины татары меня увидели и ему сказали… и он меня забрал… и-и-и… И я не была ни в каком подполье! Господи, какой позор! Я должна была родину защищать, а сидела как крыса позорная в доме. На улицу ночью выходила… Боря запретил. Он сказал, что меня тут каждая собака знает, и как коммунистку сразу расстреляют. Что он потом партизан найдет, а я… я… я испугалась… Он сказал: – Сдохнешь – Ваня сиротой останется. Мне его не отдадут. Ты должна сохранить себя ради нашего сына…
– Так Ванька от Вайнштейна? – Женя окаменела. – Вот это поворот…
Анька не услышала ее и продолжала рыдать:
– А я – сволочь, согласилась, но я даже не знала, жив ли Ванечка… и сидела, спряталась, не сражалась. Боже, какой кошмар!
– Да какой кошмар, мишигинер! – Женя твердой рукой абсолютно точно разлила остатки самогона по стаканам. – Повезло тебе. Выжила. На курорте. С едой, водой, в тепле, да еще и с хахалем своим под боком. Позора не терпела, с врагом под одной крышей три года не жила, плевки в спину не получала, как румынская подстилка. Ты даже не представляешь, что здесь творилось. А у меня нож под рукой, и ствол Петькин. И одно движение – и нет их. А ты не можешь, потому что детей убьют. И живешь с этим ножом в сердце. И этим тварям в кабаке жратву подаешь, потому что детей кормить нечем. И ненавидишь всех. И себя, и мужа, и детей, из-за которых ты связана по рукам и ногам… Партизаны? Видела я их. В том же кабаке, который твоя сестра держит, а тебе гроши платит. Одна радость – объедков с тарелок немецких набрать и домой отнести. У нас малый Ижикевич больше герой, чем они. А еще тебя, блондинка, на расстрел не уводили из-за того, что мама еврейкой была, потому что у тебя три комнаты и тряпки довоенные. А потом, после освобождения, ты на допросах не стучала зубами от ужаса, объясняя смершевцам как посмела жена чекиста жить в одной квартире с оккупантами! Не гневи Бога, страдалица!..
– Женя… Он сотрудничал с немцами, – наконец выдохнула Аня и пошла красными пятнами, – а я знала!.. Знала и не сообщила после освобождения.
– А что ты хотела? Вором был, вором и остался. За что ему советскую власть любить? Что его батю шлепнули? Я тебя умоляю! Боря всегда на гешефтах был. Ему все равно, с кого бабки брать. А что выкинули – так и понятно. Ты чего хотела? Чтоб орден за твое спасение выдали? Сотрудничал – получил! И вообще, – Женька прищурилась и понизила голос: – Ты труп его видела? Похоронку получила? Так не вой! Он живучий, как клоп. Тогда от расстрела спасся, а в Азии, или куда там их увезли, и подавно выживет. Не гимназистка.
Анька всхлипнула и обняла Женю. Та осторожно похлопала старшую сестру по плечу:
– Иди ложись, я постелила. Иди. Уже все хорошо. – Она отодвинула от себя Аню и понизила голос: – И не трепи никому ни про Борю, ни про свои посиделки, если хочешь Ваньку дождаться живой. В подполье была – и все. Никто сейчас доискиваться не будет. Не до тебя сейчас.
Когда Анька ушла в спальню. Женя забрала ее недопитый стакан и, закурив, медленно отпила.
Вглядываясь в черные дворовые тени и редкие звезды над крышей Гордеевской квартиры, она прошипела:
