Гагра, июнь 1949 г.

Проснулся с восходом солнца, с ощущением бодрости в теле и сильного плотского желания. Черное море, как обычно, чудесно влияло на мой организм. (Даже после вчерашней выпивки голова была совершенно ясной). А профессор являет собой жалкое зрелище. Он появился за завтраком опухший, с серым, как у покойника лицом. Сказал, что у него раскалывается голова, я объяснил ему причину: «Бесо, друг, твое недомогание от твоего буржуазного сознания! Ты мог бы сесть лет на двадцать за некоторые из твоих вчерашних речей». Я думал, что у него случится сердечный приступ – он едва ли помнил половину того, что говорил накануне ночью. У него была слабость к слезливой романтической литературе XIX века, но я, по крайней мере, уважаю его за честность. Мне он нравился. Было бы жаль быть причиной его смерти сегодня – мои слова чуть не окончились трагически, но сейчас вспоминаю это и не могу удержаться от смеха. (Вот уж никто не сможет меня упрекнуть в том, что у меня отсутствует юмор висельника!)

Разговор с профессором произошел уже после того, как я просмотрел телеграммы. Этот червяк Жаркович, завалил меня телеграммами о проекте Бородино. Весь отпуск испортил. Послал бы его подальше – он хуже надоедливой жены!

Потом пришел Надорайя и сообщил, что катер готов. Прибыл ночью поездом, прямо с верфи в Ростоке, где его построили наши немецкие товарищи, полагая, что создают тип скоростных патрульных судов для слежки за турками. Я подмигнул профессору, который был на террасе со мной, когда прибыл Надорайя. И предупредил его о необходимости держать в тайне от наших голодающих немецких товарищей то, что их превосходная работа оказалась всего лишь игрушкой для меня. Я подумал, что ему нравится это откровение, но бедняге стало еще больше не по себе. Уж не смущает ли его мое общество! Надо быть к нему подобрее, решил я, и пригласил его на пробное путешествие на катере, добавив, что девяносто узлов в час в миг излечат его от головной боли.

Судно стояло у причала под охраной моих грузин. Незнакомый мне человек переводил инструкцию капитану. Это был немецкий механик. При моем появлении он вскочил, взял под козырек и застыл как вкопанный. Я расхохотался и спросил, как ему нравится моя игрушка. Ведь правда хороша штучка, прямо для западного плейбоя с девочками? (Я понял, что этот немецкий болван понял, о чем речь, он покраснел и затрясся).

Я подмигнул Надорайя: «Вот это нам и нужно, полковник, – две-три хорошеньких девочки! Рыжеволосых, нетронутых, из Сванетии!» Надорайя и грузины рассмеялись вместе со мной, а немец совершенно онемел и стоял, разинув рот.

Потом Рафик (он смыслил в технике) показал мне судно. Должен сказать, эти немцы знают дело. Катер был что надо! Стройный, красивый, как птица, весь белый, с черным носом вроде зловещего клюва, будто готовый ринуться в атаку. Корпус из нового легкого, прочного сплава, который американцы изобрели для самолетов, мощный мотор, штурвалы из нержавеющей стали, забранной в черные резиновые покрытия, интерьер из полированного ореха, новейшее оборудование, радиокомпас, глубиномер и даже радар.

Я, видимо, не мог скрыть восторга, так как атмосфера стала менее напряженной и даже механик улыбнулся, когда я сказал, что не зря мы оставили в живых немного немцев в 1945 году.

Надорайя поднялся на борт, и вдвоем с механиком мы прогнали катер пару раз недалеко от берега. Катер был послушен, как прирученное животное, но меня раздражал немец. Он все время наблюдал за мной и будто ждал, что я сделаю что-то не так.

Когда мы причалили, я велел Рафику принести подушки, разложить на корме, и подать туда четыре бутылки охлажденного вина. Пригласил профессора, и мы отплыли.

Вода была спокойная, как натянутое полотно простиралась она до горизонта, и мы успешно сделали пяти-шестикилометровый заплыв. Берег проносился мимо, словно мы ехали на предельной скорости на машине. Я знал, что за нами как всегда наблюдают в телескопы охранники, и несколько скоростных лодок стоят наготове на небольшом расстоянии друг от друга на случай неожиданного осложнения.

Мы заплыли на шесть километров и почти потеряли из виду Гагру, когда наткнулись на лодку с яликом на буксире. Я принял это за патруль, но вдруг увидел девушку, плывущую рядом с яликом, двое мужчин помогали ей забраться в лодку. Я притормозил, схватил бинокль и направил на нее. Вот это да! Ну прямо богиня, вся золотисто-коричневая в ослепительно белом купальнике. Профессор сообщил мне, что это известная советская чемпионка по плаванию.

Я уже планировал атаку, но она, балансируя, взобралась на край ялика и грациозно нырнула в море. Я наблюдал, как она уверенно и быстро уплывала от лодки и ялика. Я направил катер за нею, держась в отдалении, чтобы не привлечь внимания. Единственным препятствием был Бесо. Какого черта я его пригласил!

Я сбавил скорость, велел ему открыть бутылку вина. Девушка была метрах в шести от ялика. Я дал ему глотнуть как следует и отослал его посмотреть, в порядке ли гребной винт. На мне были только плавки, а на нем костюм и туфли, и, когда он сильно перегнулся через борт, я дал ему пинка под зад. Он и пикнуть не успел, а когда всплыл на поверхность, то хватал ртом воздух как громадная рыба. «Помоги, Лаврентий, я почти не умею плавать!» – закричал он.

Я рассмеялся и швырнул ему спасательный круг. «Не утонешь!» – прокричал я ему и поспешил к штурвалу. Лодка с яликом уплыли вперед, и если профессора не увидят с лодки, то рано или поздно кто-нибудь из патрульной службы заметит его и пришлет за ним лодку. Старому дурню купание в Черном море не повредит!

Я запустил мотор на полную мощность и устремился за девушкой.

Признаюсь, я гордился своим умением управлять катером, когда, сделав вираж, я поднял громадную волну у самой ее головы и близко подплыл к ней. Она посмотрела на меня с испугом, почти с ужасом, и я было подумал, что она узнала меня. «Не бойся!» – сказал я и, ухватив ее, подтянул на борт.