Москва, декабрь 1949 г.

Я измотан, чувствую себя как рыба, выброшенная на берег из моря водки и шампанского. Празднование было сногсшибательным несмотря на погоду и экономическую ситуацию.

Хозяин приказал, чтобы его семидесятилетие праздновалось до самого Нового года, и город пребывает в восторженно-истерическом состоянии: толпы кричат «ура» при всяком упоминании его имени в кинозалах и театрах, а дети поют новогодние песни на новый лад: в каждой строчке его имя! Не удивлюсь, если он вдруг появится на трибуне на Красной площади в царской короне!

Для меня же его день рождения стал прямо-таки испытанием из-за дела Костова. Хозяин с момента суда пребывает в дурном настроении, при малейшем намеке на это дело его прошибает пот и он начинает трястись, будто его вот-вот удар хватит. Я его таким не видел с момента завершения дела Тито. А это кое о чем говорит!

Однако, узнав, что предателя утром повесили, он немного успокоился. Я его еще приободрил, сообщив, как мои ребята все это организовали в Софии: Костов минут 15 болтался в петле живым, пока не отдал концы. Но все-таки это дело оставило неприятный осадок, так как прямо указывает на органы. (Конечно, я расспросил моих ребят обо всем подробно. Кажется, они неплохо поработали, но никто не ожидал, что этот упрямый болгарский баран доставит столько хлопот. Видно, стал таким крепким после того, как побывал в руках у фашистов. Омрачил праздник, свинья. Сижу на юбилейном обеде, а эта скотина как будто рожи корчит из могилы.)

Шикарный вечер был в Кунцево, подавали свинину, телятину, уток, фазанов с лучшими французскими винами и даже фрукты из фашистских стран: арбузы из Испании, апельсины и ананасы из Южной Африки, и Сам отпустил несколько шуток по этому поводу.

В зале, как всегда, было душно и жарко, но никто не посмел даже расстегнуть воротник, не говоря уже о том, чтобы снять пиджак. Старик в последнее время требовал, чтобы все появлялись при галстуках на вечеринках, несмотря на то, что заканчивали многие под столом.

В начале вечера он ударился в воспоминания – в основном о западных лидерах, с которыми был знаком. И хотя мы сто раз это слышали, были внимательны, так как он замечал все!

Ему больше всего нравился канадский миллионер Бивербрук, которого англичане произвели в лорды, хозяина забавляла приверженность этого газетного магната к идеалам Британской империи, которая вот-вот скончается. Он считал Бивербрука хитрым пройдохой, который в глубине души не был антисоветчиком. Он даже заметил, что не прочь бы иметь Бивербрука в Политбюро.

Черчилль упрям – родился антисоветчиком, и его можно только хитростью взять, но дружить с таким невозможно. Рузвельт – слабоумный инвалид, типичный представитель американской буржуазии. А де Голля он ненавидел – заносчивый зануда с высокопарными идеями насчет французов, этой нации бездельников. И вечно эта презрительная мина – как будто вокруг дурно пахнет.

Потом Старик начал стрелять издевками, в основном донимал услужливого Ворошилова: помни, тебе повезло, что мы разрешили принимать тебе парад в День Победы, после того, как ты оскандалился в 1941 году. Бедняга позеленел в своей маршальской форме.

Но что хуже всего – Старик начал угощать нас уже в который раз своими разговорами о войне. Хвастался, что именно мечом социализм утвердил себя. Но уверенности у него заметно поубавилось в связи с делом Тито и в результате фиаско в Берлине. Только и ждет возможности отомстить. Как только пропустит пару литров, мечтает об Армагеддоне. Как-то, подняв дежурный тост за победу под Сталинградом, оскалился в мою сторону:

«Ну, вешатель, когда вздернешь весь титовский сброд, тебе придется выдать несколько твоих новых бомбочек – поможем нашим товарищам на Западе!»

Самое страшное, что это не просто шутки. Они могут завтра стать приказом к действию. Он даже предложил тост «за наших предков, Петра Великого и Ивана Грозного и их героические дела», будто сам был русским!

От таких разговоров даже у меня кровь стынет з жилах. Все эти маршалы и их компания такие лизоблюды, что на брюхе поползут выполнять любой приказ и рта не раскроют. А он, несмотря на берлинское фиаско и бомбу, недооценивает противников. Уверен, что американцы слишком любят свою сытую жизнь и не будут помогать Европе; с англичанами все кончено, с французами и итальянцами тоже – наши товарищи там прочно утвердились. Как в Чехословакии. А Германии так всыпали, что она не вздумает снова воевать.

Я пытаюсь вставить, что мы превосходим эти страны численностью войск, но в ядерном вооружении отстаем, но он только отмахивается и говорит, что американцы трусы и ни за что не осмелятся бросить бомбу на матушку Россию. (Вот японцы – другое дело – желтая раса, а американцы в душе расисты.)

А у самого так и загораются жадностью глаза, когда думает о Средиземноморье, Англии, Африке и Аравии. А пока ест и пьет и мечтает о несбыточном, собственная страна лежит перед ним холодная и голодная.

К концу вечера настроение у меня было отвратительное. Поскребышев и Армянин, как всегда, были в стельку пьяны, и их увели в туалет. Я сам сильно напился и был рад оказаться в своей машине. Ехал в город и думал, что вечер прошел сравнительно неплохо. Ведь на этих вечеринках, как мы любили шутить, не было разницы между тухлым яйцом, подложенным под зад, и пулей в спину.

Москва, январь 1950 г.

Новый год начался с розыгрыша над Поскребышевым. Не могу без смеха вспоминать!

Он, конечно, это заработал: мерзкий тип, ходит крадучись, сутулый, с серым лицом – будто болен заразной болезнью. Не понимаю, как Хозяин его выносит. Хотя на него можно положиться.

Перед самым Новым годом Старик вызвал меня, чтобы поговорить о Поскребышеве. Был задумчив, сосал свою трубку, ничего не пил. Знакомое настроение – как волк перед охотой. Я сразу понял, что П. не поздоровится. Хозяин решил, что П. зарывается. И хотя он как всегда услужлив и старателен, стал слишком много о себе мнить – прямо второй Хозяин в своем ведомстве.