«Мне уже исполнилось 67 лет, и за этот период жизни вспоминаются события пройденного пути, о которых и хотелось бы изложить здесь. С одной стороны, излагая события, я подвергну критике и себя, и тех, кто участвовал в событиях, а с другой стороны, в зрелом возрасте и даже в преклонном многое прожитое выглядит в ином свете и с иными выводами о значении этих событий по сравнению с молодым возрастом…

Право на существование и образ человека я получил, родившись 19 (6) января 1888 года в селе Соловьевка Чуровичского района Брянской области. В то время эта местность принадлежала Куршановичской волости Новозыбковского уезда Черниговской губернии. Родители мои были бедняки, крестьяне; отец Иван Данилович Бугрим и мать Ирина Карповна Рубан, по мужу Бугрим. <…> С ними я прожил до 16-ти лет <…>.

В семье я был второй мальчик, и у меня были старший брат Михаил, младший Климентий и сестра Зина. Были и еще две сестры, но они умерли в возрасте 5-ти и 8-ми лет. В семье был дедушка по матери Карп Анисимович Рубан. Страстный охотник, хороший плотник, любитель выпить, но беспечный и с ленцой.

Наша крестьянская хата находилась на улице Боровка в ряду других крестьянских построек и впоследствии сгорела. На месте сгоревшей хаты братья Михаил и Климентий построили в 1918 году две добротные новые хаты, и эти последние также сгорели в 1920 году; на их месте получился пустырь.

Село Соловьевка ничем не примечательно за исключением того, что живущие в нем усердные труженики крестьяне, которым вечно не хватало земли, и они брали в аренду землю в соседнем селении Новый Ропск, а впоследствии при советской власти землю Новый Ропск частично навсегда подрезали соловьевцам, чем и ликвидировано безземелье моих односельчан. Воспоминания о родном селе неизгладимы, и мне вспоминаются две улицы, параллельно расположенные друг другу. По ним до шестнадцатилетнего возраста я ходил и бегал с ребятишками, залазил в огороды и сады. Село было расположено примерно так: две улицы, посреди одной из них (большой) церковь, дом священника и дьяка. Между улицами по шляху сельская школа, где я учился и окончил ее в 1902 году. На краю села помещичья земля Воладковских и винокуренный завод. Крестьянских хат насчитывалось до 200, и это считалось большое село. В нем были богатые крестьяне и бедные, и абсолютно из крестьян никто и нигде не учился до момента моего поступления в воздвиженскую сельскохозяйственную школу в 1904 году.

Свои первые шаги я помню с 5-ти лет. До этого возраста я перенес все детские болезни; дифтерит, скарлатину, чесотку, всевозможные нательные нарывы, что пятном осталось у меня на всю жизнь… Это результат того, что матери некогда было за нами детьми ухаживать и ограждать нас от всяких заболеваний; ей нужно было трудиться в крестьянском полуторанадельном хозяйстве и добывать нам хлеб. Отец же мой к этому времени ушел из дома и оставил детей матери и ее отцу, т. е. моему дедушке. Помню, дедушка пахал еще сохой, и я, по просьбе матери, однажды принес ему на поле молочный суп в горшочке, обвязанном крестообразно полотенцем. Поднеся к дедушке обед, я крикнул: “Дедушка! Я обедать принес!” Но дедушка крикнул: “Ешь сам”, – и погнал свою кобылку с сохой допахивать оставшуюся полоску. Я, пользуясь таким разрешением, сел под телегу и, пока дедушка возвратился с сохой, взял ложку, кусок хлеба и съел суп. Дедушка остановил лошадь и говорит: “Ну, давай мне, внук, обедать”, – и хотел садиться под телегу. Но я предупредил его, сказав: “Я уже поел суп”. Дедушка рассердился и хотел меня ударить кнутовищем, попал по телеге, и я выскочил невредимым. Придя домой, я рассказал это матери, и она, узнав, что в поле осталось допахать примерно шага два шириной, сказала: “Ну, ничего, он допашет и придет домой, я ему оставила обед, но смотри, берегись дедушки, он тебе отомстит за это, ты его не понял, дедушка иногда говорит все наоборот, и ты его не знаешь”.

Действительно, однажды, в тот же год дедушка возвращался вечером с поля домой, и я, не открыв ему ворота, присел сзади на телегу и хотел подъехать. Дедушка сам открыл ворота и возвращался к лошади, неожиданно для меня ударил меня кнутовищем (сошницею) по голове, и я свалился с телеги наземь. Долго я лежал, и все постройки хат, сарая и ворот у меня кружились в голове. Так в головокружении пролежал всю ночь, мать плакала и все что-то говорила дедушке. На другое утро мать понесла меня на другую улицу к бабушке Чайке лечить. Положила меня у ног бабушки и других женщин, и они все кружились вокруг меня. Чайка внесла меня в хату, долго промывала мне голову холодной водой и все что-то шептала. От Чайки мама меня принесла домой, и недели через две я поправился. Головокружение прекратилось. Впоследствии я с дедушкой сдружился и носил ему из криницы Владковского мягкую воду для питья. Дедушке эта вода нравилась, и он меня хвалил за послушание.

Учиться я начал с восьмилетнего возраста, но окончил школу через шесть лет. Одну зиму пропустил, находясь в пекарне Чуровичи, где низал бублики, другую зиму варил бублики, на третью помогал печь булки хозяину в Климовой. У хозяина был сын, возрастом равным моему, и учился хорошо. Я сравнил себя с ним и дал слово закончить сельскую школу. В ту же зиму бросил печь булки, ушел от хозяина и поступил в третью группу, и закончил школу довольно успешно. Учителем был некто Пожарский из Нового Ропска и хвалил меня за прилежание. Я дал слово учиться дальше и не мог никуда после сельской школы попасть. Держал через год экзамен в новоропское двухклассное училище, но сделал в диктанте девять ошибок и не поступил.

Все же я готовился к какой-то учебе и всегда находился возле лошади, читая книги, писал диктант, решал задачи, и страстно хотелось учиться. Наконец, в нашем селе появился учитель Иван Яковлевич Дусев из Нового Ропска и посоветовал мне поступить в воздвиженскую сельскохозяйственную школу, где учились его сестры, находясь на полном иждивении сельскохозяйственной школы, и что я мог бы туда также поступить, нужно только подготовиться. Я день и ночь готовился и не спал ночами, решая задачи. Дедушка мой ругал меня, тушил лампу и не давал заниматься, вследствие чего я развил у себя пожизненную близорукость <…>.

Летом я сходил в Новый Ропск к учителю Дусеву и просил его помочь мне подготовиться, для чего я буду к нему за 15 километров через день приходить и заниматься так, как требуется для сельскохозяйственной школы. Учителю, по-видимому понравилась моя настойчивость, и он обещал за две недели до отъезда в сельскохозяйственную школу подготовить меня в соловьевской школе, куда он придет сам, и что я должен подыскать еще учеников, которые со мной также были бы согласны. Я подыскал трех учеников, и учитель приступил к подготовке. Две недели готовились, и в заключение Дусев сказал, что у меня неплохой результат, можно ехать. Надо отметить человеколюбие Дусева, он бескорыстно потрудился для меня, бедного мальчика, и даже свой рубль дал мне на дорогу. Уехал я держать экзамен с группой в пять человек соловьевских мальчиков и одной девочкой. Отвез нас соловьевский гражданин Носовец, сын которого Евсей также держал экзамен. Я был поражен изобилию воздвиженской сельскохозяйственной школы, которая расположена в дубовом парке имения Николая Николаевича Неплюева.

Я беспрерывно готовился и подыскал учеников школы, которые помогли разобраться во многом за три дня до экзаменов, многое приобрел нового, о чем в соловьевской школе мне не показывали. Один из учеников школы определил, что я обязательно поступлю, так как, по его взгляду, я хорошо подготовлен и имею непреодолимую настойчивость к учебе. Это обеспечивает успех. И действительно, я был принят в числе двадцати пяти человек, державших экзамен, из восьмидесяти приехавших. Мои товарищи – соловьевцы уехали обратно, не выдержав экзамен. Впоследствии два из них поступили только при третьем экзамене, когда я уже в сельскохозяйственой школе находился в третьем классе при переходе в четвертый, т. е. на четвертом году учебы <…>.

Воздвиженская сельскохозяйственная школа <…> до моего поступления сделала 20 выпусков, снабжая своих питомцев аттестатами неопределенного звания: то ли агрономов, то ли управляющих имениями господ помещиков. В аттестате только указывалось, что такой-то окончил сельскохозяйственную школу в течение пяти лет с такими-то успехами, и больше ничего <…>.

В школе я был не последним учеником, и в пятом классе при выходе из школы меня избрали старостой класса и старшиною школы. Под моим председательством происходили школьные совещания, где обсуждались вопросы, относящиеся к поведению учеников, заслуживающих исключения из школы, или вопросы, относящиеся ко всему педагогическому совету и школе в целом. К практическому труду я также был прилежен и окончил сельскохозяйственную школу в 1909 году с похвальным листом от имени всей школы.

Идеи Неплюева меня увлекли, и я остался в сельскохозяйственной артели (братстве), где и потрудился, не покладая рук, с 1909 года – по февраль 1914 года.

К моменту моего вступления в сельскохозяйственную артель в 1909 году, она насчитывала взрослых мужчин 150 человек, женщин 181 и детей 139; всего 470 человек. Этого отряда далеко было недостаточно для обработки пяти тысяч десятин переданного имения; поэтому имелись наемные рабочие, в большинстве сезонные, в количестве 200 человек. Мы, члены артели, жили в особых благоустроенных общежитиях, где каждому женатому отводилась комната, а холостяков помещали по несколько человек в одну комнату. Здесь же, в общежитии была общая столовая, кухня, умывальник, детская комната – ясли и туалетная. Во главе этого общежития был старшина-эконом. Женщины еженедельно дежурили по кухне и готовили обед, ужин, завтрак. Дети оставлялись для присмотра в яслях, и родители уходили на работу спокойно. Труд летом начинался с 4-х часов утра и заканчивался в 9 часов вечера, т. е. до темноты. На поля нам, членам артели, обед и завтрак вывозился. Рабочим питание готовилось на поле в котле и было похуже нашего артельного. Еженедельно в субботу каждое общежитие – семья обсуждала хронику за неделю. Эту хронику вел один из членов общежития по дежурству. Подобная организация мне понравилась, и я по выходе из школы с жаром принялся за труд, но вскоре, примерно через месяц, обжегся, и горячность моя была охлаждена. Охладили меня старые члены артели, которые считали себя непогрешимыми и всевластными владыками. Их избаловал Неплюев, дав им большие права… Я в уставе не разбирался и попал впросак.

Меня и со мною Лазаря – старика на пяти подводах снарядили привезти из Глухова от Конопельки 150 пудов гречневой крупы. Никто ничего не сказал о задании, кроме того, что еще нужно было заехать в магазин потребкооперации и взять посуды и ложек. Со стариком я выехал рано, но на протяжении двадцати километров испытал большие неудобства в подгонке лошадей. Нас, погонщиков, было двое, а лошадей с повозками – пять: подогнав первых, отставали последние; подогнав последних, останавливались первые. Наконец, приехали в Глухов. Конопелько, к которому было письмо об отпуске крупы, объявил, что крупы у него нет и что крупарушка у него стоит на ремонте, но что он, Конопелько, советует нам заехать к Каплуну – другому круподеру и получить у него крупу, дабы не гнать обратно лошадей не погруженными. Так было и сделано, но на это ушло дополнительное время. Возвратились с крупой в 11 часов ночи. На утро я пошел докладывать старшему члену артели Цвелодубу Ивану Андреевичу о том, что крупы у Конопельки не оказалось, и что я на свой риск взял крупу от Каплуна, и что, по заключению нашего кладовщика Юрия Михайловича, крупа 1 сорта, не хуже Конопелькиной. Цвелодуб, почти не выслушал меня, заявил, все это пустяки, а самое главное – задание выполнено недобросовестно, лошади возвращены поздно, и что теперь их нельзя использовать на посеве ржи. Я еще раз объяснил ему, в чем дело, но он упорно подчеркивал мою недобросовестность. Я был удивлен и здесь же сказал: “С этим я не согласен, задание выполнено добросовестно, а вот если бы я лошадей пригнал в 9 часов вечера и без крупы, то это и было бы недобросовестно”. Цвелодуб сердито сказал: “Ну, если не согласен, то иди отсюда”. Это было в конторе сельскохозяйственной артели в присутствии бухгалтера. Я ответил: “Вы, Иван Андреевич, наверно не дорожите авторитетом молодого члена сельскохозяйственной артели и не нуждаетесь в его труде”, – и вышел из конторы.

В тот же день я решил уехать на родину, домой, и заняться более полезным трудом. Переживание было ужасное. Я ходил целый день и обдумывал, что делать. Ведь с этим падали мои все идеалы и смысл жизни. Потому я решил все доложить Марии Николаевне Уманец, как председателю сельскохозяйственной артели – братства. К этому времени Н. Н. Неплюев уже умер, и на его пост избрана была его сестра. Мария Николаевна меня выслушала и пообещала выяснить, в чем дело. Поговорив с Иваном Андреевичем Цвелодубом, она меня вызвала и объявила, что Цвелодуб прав и что он, как старый член сельскохозяйственной артели, да к тому же полноправный, имел право сделать в отношении моего труда такой вывод и что мне следует извиниться перед Цвелодубом. Этого я не ожидал и извиняться не хотел. Это было против моей совести. Я еще долго обдумывал и решил извиниться. Цвелодуб выслушал меня и подчеркнул то, что у нас не простая сельскохозяйственная артель, а братство, и что следует прислушиваться к голосу старших руководителей, и тогда не будет происходить конфликтов, подобного со мной.

Вскоре со мной произошел снова печальный случай. Я дежурил на ямпольском лесоскладе, проверял нанятых сторожей. Вечером в конторе, когда завскладом и его помощник уехали, обойдя сторожевые посты, я зашел в контору и решил написать родителям письмо. На столе была ручка и чернила, но бумаги не оказалось. Я открыл ящик стола и хотел взять лист бумаги. На бумаге лежал браунинг, забытый заведующим. Я не удержался, вынул браунинг, положил его на стол и стал осматривать его устройство. Осмотрел и хотел снова положить на место, но в этот момент один из сторожей, бывший бравый солдат Федор, зашел в контору и, увидя браунинг, сказал, что это браунинг Захария Ерофеевича и что он, по-видимому, забыл его. Взял браунинг из моих рук, вынул обойму патронов и щелкнул. Раздался выстрел, пуля ударила возле меня в стол и рекошетом пронизала две рамы окна, и вылетела куда-то в поле. Этот сторож, хотя и знал обращение с браунингом, но не предусмотрел в нем оставшегося одного патрона и выстрелил по ошибке.

На другой день я рассказал заведующему о случившемся. Он выслушал меня, и в ближайшее общее собрание сельскохозяйственной артели мне М. Н. Уманец был объявлен выговор от имени думы сельскохозяйственной артели перед общим собранием. Факт изложила в превратном виде: браунинг, якобы, я взял из кармана заведующего, затем игрался с ним и, не зная устройства, выстрелил, и что я что-то искал в столе и хотел что-то взять. Эта информация меня унижала и ставила в положение какого-то вора. Я решительно запротестовал и на общем собрании сказал о том, как было дело, и что выговор я принимаю, но информацию отвергаю.

Это не понравилось правлению сельскохозяйственной артели, и я в приеме был оставлен на следующий год, а мои соклассники в количестве пяти человек были приняты. Так я из школы вышел первым, старшиною школы, а очутился в последних рядах. Эти случаи меня не обескуражили, я и в дальнейшем работал честно, старательно и каких только работ не попробовал. Зимою кормил коров, выпаивал телят, вывозил навоз на поля и т. п. Летом от зари до зари находился на полях, пахал, сеял, жал жатками и сноповязалками. Работал в садах артели и своими руками, с помощью наемных работниц, посадил за два года 50 гектаров плодового дерева. Работа в садах происходила под руководством опытного садовода, ранее на пять лет меня окончившего воздвиженскую сельскохозяйственную школу Семена Федоровича Черненко[73], ныне мичуринца, доктора сельского хозяйства, профессора Мичуринского плодового института.

Я заметил со стороны многих членов сельскохозяйственной артели погоню за теплыми местечками. Приведу один из примеров. В Ямполе в детском приюте был учителем один из наших членов – некто Пушенко Василий Аксентьевич, и как-то пьяным валялся на улице Ямполя. Его дума сельскохозяйственной артели решила исключить, и Пушенко, стоя на коленях перед общим собранием, просил со слезами оставить его снова в сельскохозяйственной артели, дать ему какую угодно работу, и он докажет свою верность, и что он по ошибке очутился пьяницей. Его оставили и прислали работать на скотный двор, где я заведовал всеми работами. Я дал работу Пушенко постоять на воротах, ведущих в парки имения Неплюевых, дабы туда при выпуске на прогулку скот не попал бы на цветники. Пушенко этого не выполнил, и скот ушел вместо кошары в парки и только случайно не потоптал цветники. Один из работников скотного двора это заметил и вовремя завернул скот. Я был удивлен и спросил Пушенко, почему он не стал на посту, мною указанному. Пушенко ответил: “Потому что ты еще молодой и не можешь руководить делом”. Я решил о поведении Пушенко передать в правление сельскохозяйственной артели, но Пушенко уговорил меня не передавать этого дела, и что он вообще меня не понял и в будущем докажет свою верность даже в самом грязном и тяжелом труде. Все это было на словах и не искренне. Он, Пушенко, забегал наперед к посещаемым скотный двор руководителям сельскохозяйственной артели, давал объяснения, информировал о происходящих на скотном дворе событиях и извивался перед ними, как змей. Противно было смотреть на подобное подхалимство и, в конце концов, этими путями добился того, что его снова по осени назначили учителем в ямпольский детский приют.

Многие члены начали уходить из артели, разочаровавшись в ее идеалах. Один из ближайших моих друзей Георгий Маркович Любченко, хороший писатель, поэт. Он еще в школе воспевал смысл жизни трудовой именно в этом братстве, а когда увидел погоню и чехарду за легкими местечками, то резко изменил свое суждение и ушел, унося огорчение в сердце. Я крепился и считал подобные действия молодушием, и рассматривал это как дезертирство из важного фронта осмысленной жизни, основанной на принципах равенства и свободы. Считал свой труд необходимым для будущего поколения, труд, направленный к коммунистической жизни на основах братства и совместного усилия разумных и образованных людей для осуществления формы жизни осмысленной и вполне отвечающей коммунизму христианской общины. Я стал верующим христианином и увлекся этим учением.

Зимой 1912 года я предложил работать там, где ни один рабочий не мог больше двух дней проработать. Это там, где возле винокуренного завода варится картофель для свиней. Меня предупредили и сказали, что я не выдержу этой работы, что там не выдерживает ни один рабочий, но я настоял на своем и взялся за эту неблагодарную и, казалось, тяжелую работу. Оказалось, очень просто: цилиндр установлен был неправильно на шарнирах. Нижняя часть чепца-запарника с картофелем весила больше, нежели верхняя, и при опрокидывании требовалось большое усилие – не под силу одному человеку. Я сделал лебедку и стал опрокидывать с помощью веревки, перекинутой через блок, и не замечал никакой трудности. Таким образом, доказал то, что всякую работу можно облегчить с помощью техники и разума.

Отработал я здесь целую зиму, и все удивились моей настойчивости. После снятия свиней с откормки меня поставили засаливать окорока и делать колбасы, а осенью назначили учиться на ректификатора при новой непрерывно действующей колонне, которую привезли из Москвы за 30 000 рублей и установили в винокуренном заводе. Я помогал при установке монтеру и в течение месяца под его руководством изучал колонну и производил сгонку спирта, и овладел этой профессией в совершенстве. Внес два изобретения к колонне, одним отразил с помощью зеркал с 3-го этажа на 2-й спирт, идущий из ректификационной колонны в первую колонну для повторной перегонки, и вторым закрывал кран с помощью блока и шнура по трубе, дающей сток воды, идущей во двор из колонны. Эти изобретения владелец заводов в Москве, некто немец Вебер, внедрил в выпускаемые им аппараты и обещал мне выдать премию. Но произошло одно событие, которое не только эту премию, но и меня вывернуло из этого одурманенного религией коммунизма.

Уехал московский монтер, и я остался на его месте, производил сгонку ректификата. Подучил себе двух помощников из наемных рабочих винокуренного завода. После ночного дежурства я в общежитии так сладко уснул. Меня тревожно разбудили и сказали, чтобы я немедленно шел в винокуренный завод. Придя, я увидел возле аппарата на втором этаже, где сосредоточено управление ректификационной колонной, группу начальствующих лиц: управляющего акцизными сборами черниговской губернии, который специально приехал посмотреть новый ректификационный аппарат, с ним глуховский уездный акцизный чиновник, заводской акцизный чиновник, управляющий винокуренным заводом Михаил Михайлович Наконечный, подвальный, механик завода и его помощник, и среди них винокур Портянко Афанасий, который как угорелый метался от колонны до колонны и, когда я появился, то он мне грозно и начальнически крикнул: “Беги наверх и посмотри, как идет спирт!”. Я посмотрел и, возвратившись на второй этаж, хотел прибавить воды в дефлегматоры, но Портянко крикнул: “Не нужно этого! Да и вообще, я вижу, ты ничего не понимаешь, и я напрасно тебя вызвал!”. И тут же начал подкручивать краны и совершенно расстроил колонну, спирт пошел в колонне обратно, и часть его была испорчена, и с водой попал во двор, получился отвратительный запах, и я видел, как покоробило это управляющего акцизными сборами и всю комиссию, перед которой благодаря грубому и дерзкому заявлению винокура я стоял как профан. Не выдержал я такого оскорбления и решительно подошел и заявил: “Я к Вам обращаюсь, Михаил Михайлович, как к управляющему заводом, разрешите мне здесь же, в вашем присутствии и в присутствии всей комиссии поработать возле аппарата всего один час, и пусть Портянко стоит в стороне и понаблюдает, как надо управлять ректификационным аппаратом, а мои помощники пусть идут отдыхать, я не нуждаюсь ни в какой помощи, и тогда увидите, кто здесь знает работу на аппарате, я или винокур”.

Наконечный спросил: “Афанасий Александрович, слышите, что говорит Иван Иванович?”

– Да, слышу, – последовал ответ.

– В этом случае, Иван Иванович, приступай, – сказал Наконечный, и я приступил.

Прежде всего, я остановил работу колонны, своих помощников услал спать, а сам сел за стол и ожидал 7 минут отдыха колонны. Потом из первой колонны во второу перелил спирт сырец. Первую колонну подготовил к принятию бражки. Во второй колонне, т. е. в ректификационной, спирт хорошо пропарил, загрузил им верхи колонн и, когда увидел все нормальные показатели как первой, так и второй колонны, дал движение бражке из красильного чана, а затем и открыл движение на контрольный снаряд спирта ректификата, который, пройдя в количестве 19 ведер, установился нормальным крепостью 95,5 градусов.

Вся комиссия просмотрела результаты моей работы, и управляющий акцизными сборами, расхохотавшись, ушел в заводскую квартиру, а за ним ушла и вся комиссия.

Я остался у колонн и закончил сгонку. Мне потом передавали о том, что управляющий акцизными сборами в квартире завода долго смеялся и говорил: “Я словно в театре просмотрел работу новоизобретенного аппарата под именем Раузер и Вебер. А вообще вы, руководители винокуренного завода, не знаете своих людей и не можете ими управлять”.

После этого случая я свободно, без помех и понуканий, закончил ректификацию спирта из картофеля, и завод остановился на ремонт с тем, чтобы потом перейти на спиртокурение из отходов сахароварения – патоки. Я со своими помощниками подготовил колонну, промыл ее, почистил, подтянул и, где нужно было, заменил флянцы и тому подобное и полагал дня два отдохнуть. Но мой винокур Портянко, как обескураженный моим смелым выступлением и поставившим его в неловкое положение перед заводской комиссией, стал преследовать меня и придумывать для меня самые нелепые работы. Обязал меня с рабочими вырубывать накипь в котлах. Я вырубал целых 5 дней и попросил его разрешения уйти на отдых. Моим помощникам он этот отдых дал на целую неделю, а мне сделал распоряжение почистить дымоходы в винзаводе. У меня не было для этого спецодежды, да и не хотелось без отдыха лазить под дымоходами в саже. Я сказал: “Это не мое здесь дело, для этого у нас существуют кочегары”. Портянко рассердился, стукнул кулаком по столу и сказал: “Завтра же тебя уберут отсюда, как нарушителя труда в сельскохозяйственной артели”. Я ответил: “Зачем убирать, я и сам завтра могу не явиться сюда. Ведь я свободный гражданин и работаю здесь по своей воле. Если это не нравится Вам, можете на мое место ставить кого угодно”. На другой день в завод я не вышел. Хотел бороться за свой престиж, но совесть подсказала: “Махни на все рукой и уходи из этой помещичьей сельскохозяйственной артели”. Так я поступил.

Четырнадцатого февраля 1914 года я ушел из братства. Об этом я заявил старшине Андрею Григорьевичу Коломейченко, который не верил в возможность моего ухода. Коломейченко отослал мою лошадь обратно и сказал подождать его и что после данного им урока в женской школе (где Коломейченко был преподавателем) поговорим и выясним, в чем дело. Коломейченко ушел в школу, а я тем временем взвалил на себя тюк своих личных вещей и вышел из общежития черным ходом на огороды, где шагнул через канаву и направился в деревню Гремячка, что в 2-х километрах.

Я не стал дожидаться возвращения Коломейченко, не захотел бороться за свои права в винокуренном заводе и ушел от закабаленной догматами религии буржуазно-помещичьей жизни Воздвиженска, где я отдал пять лет учебе и пять лет отработке за эту учебу, оброку за нее сельскохозяйственной артели – трудовому братству.

По дороге в Гремячку я думал: “Вот все, что я нажил за 10 лет. Иду, как нищий и бездомный, одинокий, и что меня ждет впереди?” Но на сердце так легко, и свободно дышит грудь. Сброшены цепи рабства, сброшен религиозный догматизм, закабаливший меня…»[74].