В общем, замок жил теперь подвижной общественной жизнью, кипел и посвистывал, как чайник с кипятком. Только Кощей, бедняга, не радовался – изнемогал не по дням, а по часам, и по чётным, и по нечётным – одинаково. Скоро превратился в чучело человекообразное, глянуть мучительно – мумия, да и только.

Одно развлечение у Кощея осталось – смотреть человеческие новости, всякие успокоительные сказки и приключения. Для того дела рядом с кроватью на тумбочке положено было волшебное блюдце с яблочком; катнёшь яблочко по блюдцу – весь мир в нём отражается, всё интересное показывают в цвете и со звуком.

А в то утро, с которого наша сказка начинается, вышло с Кощеем недоразумение. Мелкое, но уж больно неприятное. Кощей ведь не только телом ослаб да духом обмяк, он и разумом поизносился: память подводить стала. Проснулся и не помнит, кто он. Долго лежал, вспоминал, в зеркало смотрелся, тень собственную на стенке опознавал. Что, думает, за спичка обгорелая? Потом обернулся, увидел свои былые портреты, по стенам развешанные, и лишь тогда что-то припомнил. А как всплыла в голове автобиография – так и самому страшно сделалось.

С горя сел Кощей на кровати, ножки цыплячьи свесил, взял с блюдца яблоко и принялся от него ножичком кусочки отрезывать да в рот складывать. Долго каждый кусочек обсасывал – без зубов иначе нельзя. Когда уж от яблока четвертинка осталась, Кощея как током прошибло: это ж фрукт не для еды, это ж волшебный инвентарь, из комплекта с блюдцем! Ай-ай-ай! И напал на Кощея двойной отчаянный страх: во-первых, он теперь без окна в мир, а во-вторых, от Марьи попадёт.

Марья, когда сообразила, в чём дело, руками всплеснула да ключами на мужа замахнулась.

– Ах ты, – шипит, – сапог медный! Кость суповая! Ты что же, мракобес, безобразничаешь?!

Кощей тихо лежит, одеяло на глаза надвигает – знает по многолетнему опыту, что лучше перетерпеть, пока жена весь пар не выпустит. А Марья только ещё начала, только приступила – столько у неё в словарном запасе эпитетов, что не все в сказке упомянуть возможно, на некоторые перо не поднимается! Такую Кощею отповедь устроила, что портреты на стенах – и те в краску вошли.

Слуги Кощеевы в таких случаях берушами пользовались или воск свечной в уши засовывали – защитят слух и ждут пятнадцать минут. Потом – ничего, можно уже пробки из ушей вынимать. А ведь пока Марья в замок хозяйкой не вошла, ничего эти твари не боялись, сами могли кого хочешь испугать до смерти.

А жена всё горланит, не прерывается:

– Где я теперь новое волшебное яблочко найду, ущерб ты скупоносый?! Еды ему мало!

И как шмякнет осиротевшим блюдечком об пол! Лишь дребезги по стенам разлетелись. Всё, теперь весь комплект из строя вышел – ни яблочка, ни блюдечка!

Марья лишь после этого звона остановилась, опомнилась, присела в изнеможении на край кровати Кощеевой. Муж из-под одеяла лицо показал, ослабелую руку к столику протянул, дал отпить живой водички из стакана. Марья хлебнула пару раз, потом успокоительных капель накапала, тоже выпила. Стала к ней природная бабья мудрость возвращаться.

– Прости, Кащик, – говорит мужу и по лысине гладит. – Не сдержалась. Нервы, мироедушка…

И поцеловала его в сморщенный лобик. Ладошкой осколки с постели смахнула.

– Сейчас подмету, – говорит. – Люди сказывают, это к счастью, когда посуда бьётся. А в нашем замке вся посуда железная – вот и поди сыщи с ней счастье-то! Это блюдце единственный в доме фарфор был. Знать, какое-то единственное счастье на нашем горизонте обозначилось.

– Неужто счастье? – скулит Кощей.

– А ты не бойся, старый, переживём. Всё переживали – и счастье переживём.

Сходила Марья за веником и принялась осколки в кучку сметать. Подмела, навела в спальне порядок, одеяло поправила. Ещё раз вздохнула да уже идти хотела, а тут вдруг Кощей голос подал.

– Погоди, – говорит, – Маруся, постой. Есть у меня к тебе разговор важный. Не могу больше, Маруся. Никакого терпения не осталось, никаких сил. Зови сына, буду его о главном просить.

Ивану к тому сказочному моменту двадцать первый годок пошёл. Только он, несмотря на такой серьёзный возраст, совсем ещё не оперившийся мо́лодец был – сила есть, энергии хоть отбавляй, а приложить не к чему. Он же ничего, кроме замка родительского да близлежащих территорий, не видывал. Выберется, бывает, в деревню – с девицами подружится, с парнями подерётся или, наоборот, в лес прогуляется – на болоте с русалками словом перекинется, с лешим свару затеет… Только разве это для двадцатилетнего лба школа жизни? Привык на всём готовеньком: что хочешь папашка достанет, за ценой не постоит, всему мама научит, ей премудрости долго разыскивать не надо. Но ведь своим умом пора молодцу жить, своими руками необходимое добывать!

А самая большая загвоздка в том состоит, что до сих пор никто понять не может – смертный Иван или же бессмертное получудище? То есть по материнской линии пошёл или по отцовской? И никто ответа не даёт: гадалок да ворожей о том спрашивали, у колдунов интересовались – в их практике ещё такого брачного курьёза не встречалось. И существует Иван как бы под вопросом, как бы в неизвестности – сколько ему отмерено? От постоянной на эту тему задумчивости на лице несколько складок образовалось – не по возрасту взрослых. И в натуре переплелись черты великовозрастного дитяти и юноши, готового к важным жизненным свершениям. Он внешне и на маму похож, и на папу, смотря какое настроение преобладает. То он властен и рассудителен, а то злобен и воинствен. Плечами широк, ростом статен, хоть кость узкая, – это всё в отца. Зато лицом румян и рукой тяжёл – это в мать. С виду вроде человек человеком, а когда разозлится, всё тело холодной судорогой сводит, кулаки каменными становятся, торс покрывается кольчужными мурашками и по суставам проступают металлические элементы – всяческие заклёпки, шестерни и тумблеры. И делается Иван опасен для окружающих и для самого себя. Потому и людей сторонится. Но и к нечистой силе не спешит примкнуть: ей он ещё более чужд. А какая у него сущность – этого никто ни словом, ни делом не определил. И растёт Иван задумчивым лоботрясом, ремёслами не занимается. Никто ему особо не близок, всё-то он особнячком да закоулочком. А ведь пора уже проявляться – по годкам судя, перезрелок, в деревнях парни в этом возрасте уж детей своих вовсю ремнём порют, не стесняются. А у Ивана интересы детские, какие бывают у единственного в семье ребёнка: в солдатики поиграть, книжки почитать, подумать вдоволь, да в окно посмотреть, да рыбу поудить или же в лес за грибами прогуляться. Один всё время Иван, с родителями – так себе отношения. Такая у них семья: вроде все вместе, а на деле – каждый по себе. Будто расщепила их родовое древо молния, и пошли все побеги расти в разные стороны.

…Пришёл Иван к Кощею, встал перед ложем отцовским весь из себя горделивый и самостоятельный, руки за пояс засунул, морщится от лекарственных запахов. Давненько не был Иван в отцовских палатах! Глядит на сына Кощей Бессмертный, сказать что-то хочет, а что сказать – забыл: склероз!

– Э-э-э… – кряхтит, одеяло поправляет.

А одеяло короткое: на шею подтянет – ноги голышом остаются. Увидел Иван эти ноги старческие, с синими ногтями, с жилами корневидными, с узкими покойницкими пятками – сразу вся спесь с него сошла и румянец по пути стёрла. Стало Ивану отца так жалко, будто не бессмертный ирод перед ним, а самый обыкновенный пшиковый старик. Иван, может быть, впервые через эти босые конечности к батюшке почувствовал любовь и соучастие.

– Ты чего, Иван? – спрашивает Кощей.

Иван, чтобы смущение скрыть, принялся постель поправлять, ноги отцовские под одеяло убрал. Стоит в растерянности.

– Ты присаживайся, Ваня, – говорит Кощей, а сам руками шею свою цыплячью прикрывает – он про ноги-то догадался, теперь не хочет, чтобы сын остальную худобу разглядел. – Мне с тобой поговорить надо. Только я не помню о чём. Вся память из головы ушла, а в каком направлении – не сказала.