– Вот кому в бане-то помыться не помешает, – говорит Ивану Горшеня вполголоса. – Экое, брат, анбре! На фронте специально на этот случай противогазную масочку выдавали. Но поскольку нами такой случай не предусмотрен…
Не договорил Горшеня – закашлялся. А когда змей из сосняка вылез полностью и предстал во всей своей красе, Иван с Горшеней про запах даже забыли на время. Но не размерами своими гигантскими ошарашил Тигран Горыныч путешественников, не тигровыми полосами и мохнатостью – куда больше поразил их донельзя удручающий его внешний вид! Шкура нечёсана, грязь комьями на разных местах висит-болтается, морда небритая, как у мопса, в глазах горсти какой-то мутной слюды – не царь, а помойная куча с бровями! И голова-то у змея имелась всего одна, единственная! Вместо остальных торчали из туловища, будто сорная ботва, разной длины культи да обрубки такого же необработанного вида, как и весь прочий змеиный фасад.
– Единоглавый! – охнул Иван и тут же нос свой пальцами защемил, поскольку подул ветерок и пахну́ло от государя слаще прежнего.
Змей своё рыхлое тело к озерцу подтянул, разложил его части по равнинкам да бугоркам, откашлялся, кудлатую бороду грязными когтями проредил.
Горшеня Ивану на ухо шепчет:
– Давай у этого сырка спросим насчёт чёрта, который нам нужен. Сдаётся мне, что он про него обязательно должен знать. Они небось на одних дрожжах взращивались – дрожжевые, понимаешь, братья.
А Ивану уже не до чёрта – он от неравной борьбы с запахом вдруг позеленел весь и лицом потерялся. Видать, случился с ним осязательный шок.
– Ты носом дыши, – толкает его Горшеня, – носом завсегда лучше дышать, чем ртом: на дух противнее, зато гадости внутрь гораздо меньше попадает!
Иван от безысходности Горшеню послушал, сделал носом глубокий захват воздуха, пошатнулся, а затем будто даже взбодрился и повеселел. Зрачки у него расширились, и в лице возобладал какой-то нездоровый синюшный оптимизм.
Пока друзья с дыханием экспериментировали, мохнатый воевода вытянулся перед государем во фрунт.
– Вот, ваше лесное величество, – докладывает, – добыли «языков», понимаешь!
– Языков? – басит звериный царь. – Языков я люблю, благодарствуйте.
– Рад стараться! Служим живой природе! – рапортует медведь и задом отходит в сторонку, чтобы картину не заслонять.
А змей ретироваться ему не позволяет, спрашивает со всей государевой строгостью:
– Кто такие? Откуда взялись?
– Разбойники, – снова вытягивается Потап Михалыч. – Симеоны!
– Почему думаешь, что разбойники?
– Потому как людской породы существа, а люди, ваше лесничество, они все есть чистой воды разбойники. От них в лесу завсегда один, понимаешь, урон!
Змей когтистыми пальцами по земле постучал, в крошку целый пук дёрна перемял – поразмышлял, значит. Смотрит на доставленных. А те до сих пор сло́ва вымолвить не могут, с прихваченными носами стоят.
– Однако их здеся двое, – недоумевает царь-змей.
Медведь чуть помедлил, но согласился.
– Так точно, ваше величество, – говорит, – около того.
Тут Иван всё ж таки нос разомкнул, головой дёрнул, как жеребец, и понесло его ретивое.
– Никакие мы не разбойники, – говорит он и шаг вперёд делает, – а уж тем паче не Симеоны, за которых нас принимают! Меня, например, Иваном зовут. А ты кто таков будешь, удивительное существо?
Змей от такого обращения остолбенел, медведя лапой отодвинул на край поляны: сам, мол, разберусь со смутьяном, безо всяких мохнатых помощников.
– Я, – объявляет снисходительно, – Тигран Горынович Первый, всех зверей единоличный царь.
А Иван всё больше наглеет, прямо на рожон прёт: сломила его, видать, химическая атака!
– А разве царь зверей не лев? – спрашивает развязно.
– Львы у нас не водятся, – отвечает Тигран Горыныч.
– Так ведь и драконы не водятся!
– Я не дракон, – терпеливо объясняет животное. – Я тигровый полосатый змей редкой ископаемой породы, северного разновида. Единственный в своём роде.
– Стало быть, тебя охранять надо? – интересуется Иван.
– А как же! Конечно! – соглашается Тигран Горыныч и с явным удовольствием рассказывает об этом подробнее: – Давеча даже научная экспедиция приезжала, мерки с меня сняла и в какую-то Красную книгу записала. Даже отпечатки попросили на память оставить. Да… – Змей гордо раскланялся на разные стороны, а затем как-то резко поник заповедной своей головушкой. – Только… Конфуз вышел, однако: те экспедиторы самозванцы оказались, воры обыкновенные и разбойники, подлое человечье семя! Угнали у меня, срамоеды, коврик-самолёт! А я без него на дальние расстояния передвигаться неспособный, отяжелел с годами, турбулентность потерял… – Вдруг вскинулись бровки змеиные. – Да уж не ваши ли дружки-сподвижнички?! Небось в одной шайке состоите!
– Мы, государь лесной, ни в какой шайке не состоим, – отвечает Иван, – а, наоборот, даже являемся лицами уполномоченными. И явились мы к тебе, государь, не с воровством и подлостью, а с дружескими посланиями. Отец мой батюшка велел тебе на словах привет передать и засвидетельствовать своё почтение.
Змей насторожился.
– А кто ж таков у тебя отец-батюшка, – спрашивает, – коли он моей царственной персоне смеет свойские приветы передавать? По какой такой линии сие панибратство? Какого он роду – княжеского или, может быть, королевского?
– Не княжеского и не королевского, ваше лесничество, – говорит Иван весомо, – а только все князья да короли ниц перед ним падают. А роду он мужеского, и зовут его Кощей Феофаныч Бессмертный. Слыхал о таком, государь?
Тигран Горыныч удивился несколько, посмотрел на Ивана испытующе, голову приблизил, глаза прищурил. А потом как расхохочется – будто камнепад с Гималаев сошёл. От этого смеха даже земля слегка задрожала, птицы любопытные вспорхнули и отлетели подальше, а ворон, который на дубу сидел, трубу свою выронил.
– Вот те на! – говорит змей. – вот так встреча! Вот смех – Кощейка Грязной привет мне передаёт! А ты, стало быть, сынок его – Ивашка Кощеев! Ну, умора! Ну, курьёз!
Иван такой реакцией недоволен явно, даже щёки надул и голову набычил.
– Это в чём же, – спрашивает, – курьёз и умора?
– А в том, – уже без смеха отвечает ему Тигран Горыныч, – что папаша твой числится у меня в первейших обидчиках и имею я на него зуб коренной, который уже годиков, почитай, двадцать как растёт и ноет. И, стало быть, то, что ты этому негоднышу родным сыном приходишься, отнюдь вину твою не смягчает, а наоборот!
– Какую вину-то? – не понимает Иван.
Он, видать, к логике уповает, а Тигран Горыныч к другим наукам склоняется, не к таким точным.
– Понятно какую, – объясняет, – яблоко от яблони недалече падает.
Тут Иван несколько растерялся, даже и не знает, как дальше с Тиграном Горынычем разговаривать, чем ещё его увещевать. Сдулся в один момент его химический запал, исчезла героическая живинка. Теперь ему даже страшновато сделалось за дерзкое своё выступление.
– Чем же тебе, государь, – разводит он руками, – батя мой так наперчил?
– Чем?! – рычит змей. – Да он был мне друг и сотрапезник, а потом забыл, стало быть, своего сотоварища, обабился, сучок фанерный, дружбу мужскую под откос пустил! Предал он меня, а предательство – самый тяжкий грех!
– Да нет же, государь, – оправдывается Иван, – он всегда тебя помнил, всегда в пример приводил!
– Не ври, хлопец! – рычит змей. – Батька твой – свинтус порядочный, сущность у него неблагодарная. Он же, пестик дизельный, меня на свадьбу свою не пригласил! Представляешь ли? Всех пригласил, а меня – самого своего закадычного дружка – профутболил об штангу! Не забуду никогда ему такой обиды!
Взвыл Тигран Горыныч от негодования, аж огнём в сторону леса шугнул – ветки верхние опалил. Потом вдруг улыбнулся Ивану и спрашивает ласково: