Тихое кантри из салона автомобиля, до нелепости неуместное в окружающем безмолвии ночи.

Белые хлопья снега в пронзительно-желтом свете фонаря.

Глухой стук распахнутой калитки о деревянный столбик - хлоп, хлоп, хлоп…

Холодный, обжигающий воздух в моих легких, на моей коже, в волосах.

Никита бьет отчима: плавно, методично, так бездушно и отстраненно, что почти красиво. Бах, бах, бах… Снова и снова.

Не раздумывая, я взлетаю по ступеням и хватаю его за руку, практически повиснув на ней. Тяну вниз и, застигнутый врасплох, он даже не сопротивляется. Нам удается преодолеть почти три ступеньки, когда Никита выдергивает руку и оборачивается ко мне. Под капюшоном черной худи, на узком, бледном лице, горят синевой знакомые глаза - два арктических озера, два океана ярости.

Яркие капли на снегу. Кровь на его костяшках и кровь на лице Александра.

– Пусти, - говорит Никита, выдергивая руку. Но я только усиливаю хватку и продолжаю тянуть его вниз, к машине, в снежную пургу.

– Ты разбил мне нос, маленький ублюдок! - хрипит Александр и Никита дергается вперед, почти освободившись.

– Нет, не надо, - уговариваю я. – Он того не стоит. Давай уйдем. Пожалуйста, давай просто уйдем!

Свет над крыльцом вспыхивает и гаснет, будто, подающий сигналы бедствия, маяк. Александр пытается подняться на ноги, но оступается и со шлепком приземляется на пятую точку. Его халат распахивается, являя миру бледные, варикозные ноги и несвежее белье. Он нелеп и жалок, и я почти сочувствую ему. Почти.

Оставайся на земле, думаю я.

Никита дергается вновь, но уже гораздо слабее. Он тяжело дышит, белый пар клубами вырывается из его рта и тает. У машины мы останавливаемся и он с силой пинает колесо. Потом глушит двигатель, запирает дверцу, сцепляет пальцы замком на затылке и устремляет взгляд в темное небо.

Над нами кружатся в танце белые хлопья, в просветах темных туч мелькает серебром бледная луна. Зимняя ночь упоительна, бесконечна.

– Ты ответишь мне за это, поганец! - хрипит с крыльца Александр. Он все еще в снегу, его нос и бровь разбиты и густая, темная жидкость продолжает капать на снег и на халат.

Не двигаясь, Никита закрывает глаза. Постепенно его дыхание выравнивается. Я жду. Смутно осознаю, что замерзла. Ветер треплет мне волосы и они вьются лентами, застилая глаза.

– Почему ты не позвонила? - наши глаза встречаются и я понимаю что он все еще зол.

– Я не знала где ты…

Губы онемели и дрожат, так что я даже не уверенна, что он меня слышал.

– На расстоянии телефонного звонка, мать его! Это просто - набрать восемь гребаных цифр! Ты же еще помнишь мой номер?

Я вздрагиваю. Просто смотрю на него, немая, и чувствую как обида ползет вверх по горлу, сжимая связки.

Скрытый старым забором, кряхтит, пытаясь встать, Александр. Неловко ерзая и отплевываясь, он подтягивает свое обрюзгшее тело ближе к входной двери.

– Погоди, сопляк безродный, - сопит он и что-то (кровь) противно булькает у него в горле. – Я тебе еще покажу... Ты у меня еще получишь...

Медленно, прижав к лицу пригоршню снега, некогда такой страшный, а теперь просто жалкий, мужчина, осторожно ступает за порог дома и закрывает дверь.

Если закрыть глаза, монстр меня не тронет.

В этот раз ему закрывать глаза.

Никита снимает капюшон и устало трет лицо. Он выглядит измученным, гораздо старше своих едва-двадцати, и весь мой гнев испаряется. Он прав, я должна была позвонить. Это парень, который разбил машину из-за собаки, а я не потрудилась сообщить ему о матери.

– Ты прав, - говорю я, дотрагиваясь до его руки. Впервые робко. – Прости.

Сперва мне кажется, что он меня оттолкнет. Я ощущаю себя просителем у ног господина, и это чувство наполняет меня горечью. Порыв ветра ударяет в спину, пробирается под майку, кусая и жаля ледяными иглами, и я уже не могу сдержать дрожь.

– Черт, - приходит в движение Никита, – ты замерзла.

Рывком он стягивает худи и отдает ее мне. Потом вновь отпирает и заводит в машину. Мои руки так закоченели, что я почти минуту не могу расправить на себе толстовку, так что Никите приходится мне помочь. Мы садимся в теплый салон и он включает печку на полную. Нас окутывает запахом дорогой кожи и лимонного освежителя.

Какое-то время оба молчим.

– Ты сдал на права, - невпопад говорю я, когда немного согреваюсь.

– В Германии. Получилось в два подхода.

Я киваю, хотя это совершенно не важно. У меня чувство, что я его больше не знаю. Что мы непреодолимо чужие, разорванные временем и вереницей прожитых мгновений.

– И купил машину...

– Это не моя. Прокатная.

Никита кладет ладони на руль и устало откидывается на сиденье. На его коже слишком много чернил: надписи, замысловатые рисунки, ноты и цифры - они покрывают его, словно броня. Я чувствую слабый запах табака и пряного одеколона, замечаю, что его волосы слишком светлые и так отросли, что завиваются у основания шеи и закрывают глаза. На безымянном пальце - широкое кольцо из темного метала, в брови серьга.

Кто ты, черт возьми, думаю я. Что ты прячешь под всей это темнотой?

– Как там Аня? – глупо, глупо, глупо...

Никита смотрит на меня, и я не могу прочесть его взгляд.

– В порядке, - наконец отвечает он. Я киваю. Мне хочется сбежать из этой машины, от его глаз, умытых синим холодом. – Как давно мы не виделись?

– Около полугода, – вечность и еще миллион лет назад.

– Ты не изменилась.

Ха! Только бы не зареветь...

– А тебя совсем не узнать.

Он огладывает себя, словно не понимает, о чем я. И горько ухмыляется.

– Обстоятельства изменились. Не я. Черт, мне надо покурить! - он хлопает себя ладонями по груди, потом по передним карманам джинсов, и тянется ко мне. – Там, в кармане, должны быть сигареты, поищи.

Получив желаемое, он выходит в ночь. Ветер треплет его майку и путает волосы.

Вся эта ночь - словно вырванный кадр из фильма: слишком яркая, до боли острая. Я включаю радио и прибавляю звук. На меня накатывает и не покидает ноющее, гадкое чувство, что я не хочу тут быть.

Скольжу взглядом по темному дому, притаившемуся в тени силуэту и вдруг вспоминаю, как оказалась тут. Что если Александр вызовет полицию? Я тянусь к окну и зову Никиту, говорю ему.

– Нет, – уверенно отвечает он, - полицию этот трус позовет в последнюю очередь.

– Но вот же мы, как на ладони! Под самым порогом. Вот его кровь на снегу, на твоих руках, на твоей толстовке! - я почти кричу, но ничего не могу с собой поделать.

Чувствую как меня охватывает паника: зрачки расширяются, грудь сжимается, колени слабеют. Я нервно ерзаю, оглядываясь и Никита сдается. Он отъезжает дальше по улице и паркуется в тупике, за старым зданием котельной. Фонарь здесь не горит, салон окутывает полумрак, и я больше не могу видеть его лица. Может, так даже лучше.

Мы опять молчим. С грустью я осознаю, что не представляю о чем бы мы могли теперь говорить. Тишина между нами всегда была уютной, но сейчас я словно подключена к электрическому кабелю.

– Иногда я жалею что уехал, - хрипло произносит Никита, и я замираю. – С тех пор, как взял в руки гитару, это было моей мечтой, и в итоге я получил все что хотел. Но потерял еще больше. - он поворачивается, и я кожей чувствую огонь в его взгляде. – Если бы тогда, у старого сарая, когда ты сказала, что я могу изменить мир при помощи чернил и бумаги, кто-то предупредил меня, что тебя больше не будет в этом новом, измененном мире, я не написал бы больше ни единого слова.

Перед моими глазами - черная пелена за черным стеклом. Я вся обращена в слух, боясь поднять на него глаза, боясь даже дышать.

– У меня ушло два проклятых года, чтобы понять почему у меня потеют ладони и дрожат поджилки, стоит тебе появится в поле зрения. А потом еще год, чтобы набраться смелости и признаться тебе. И, проклятье, именно в тот день вы обе решили свести меня с ума! Одна со своими экспериментами, и ты... - он горько усмехается и трясет головой, а я все еще не уверенна, что помню как дышать. – Ты сказала, что рада за нас. Мать его, лучше бы ты проткнула мне легкое! Черт, что мне надо было сделать? Написать для тебя песнью?