— Я уже пробовал! Не могу! Эти узлы слишком сильны для меня. Возможно, будь у меня что-то острое, осколок стекла или гвоздь или…

— Возможно, с этой проблемой мы в силах совладать… Видите ту груду мусора в углу? Извините, что не могу указать вам пальцем. Нет, левее. Еще левее! Да.

— Вижу, — подтвердил Уилл, поколебавшись, — Целая груда хлама. Должно быть, он скапливался тут еще в те времена, когда «Шпора» знала посетителей…

— Или с тех, когда Вильгельм Бастард вознамерился отхватить себе кусочек земли под Гастингсом[213], чтобы устроить там личный кегельбан. Начинайте искать немедля! Не бойтесь испачкать манжеты, что-то подсказывает мне, что Роттердрах не оставит нас без своего общества надолго.

Уилл с готовностью опустился на колени перед грудой мусора и запустил туда руки, хоть и не без опаски. Груда была основательной и, судя по количеству пыли, почти столь же древней, как и сама «Ржавая Шпора».

— Кажется, здесь скопилось чертовски много всего, мистер Лайвстоун, — пробормотал Уилл, — Возможно, мне было бы проще искать, если бы я знал, что именно ищу.

— Вы ищете нож, — ответил ему Лэйд, — Дешевый длинный нож для разделки рыбы с самодельной деревянной рукоятью. Выглядит весьма непритязательно, однако превосходно наточен.

Уилл замер, на несколько долгих томительных секунд перестав искать.

— Рыбацкий нож? Но это…

— Да. Нож Поэта, которым он когда-то угрожал Доктору. Брошенный им в ту ночь, когда был основан клуб «Альбион» и не успевший испить ничьей крови. Шевелитесь, чтоб вас!

— Вы думаете, он до сих пор там? Спустя много лет?

— Нынешний владелец «Ржавой Шпоры» не похож на рачительного хозяина. Судя по всему, мусор не убирался здесь годами. А значит, нож вполне может все еще быть там. Найдите его поскорее и перережьте веревки.

— Возможно, это займет какое-то время, — пробормотал Уилл, — Здесь действительно до черта хлама.

— Ищите! А чтобы вам было легче и не дрожали руки, я буду рассказывать. Нет, не про Скрэпси и не про Карнифакса. Я думаю, у меня найдется подходящий рассказ, отлично отвечающий случаю.

Он кашлянул.

— Доктор Генри поморщился— у него ныли виски…

Доктор Генри поморщился— у него ныли виски. Не стоило пить так много белого вина за обедом. С приходом сумерек, раскаленных и душных, обложивших город со всех сторон, вино вернулось тяжелой изжогой, а в висках поселились, тревожно ерзая, зерна боли — первые признаки неумолимо надвигающейся мигрени.

Нет, подумал он, пытаясь массировать виски пальцами, точно это могло раздробить эту боль в зародыше, вино здесь не при чем. Просто сил делается меньше с каждым годом. Их оказалось куда меньше, чем я думал, вот и все. Тем сложнее сохранять выдержку, особенно в последнее время.

— Хватит, — попросил он тихо, надеясь, что голос не изменил ему в этот миг слабости, — Я понимаю, вы огорчены неудачей и раздосадованы, но…

Пастух раздраженно ударил ладонью по столешнице. С такой силой, с какой, должно быть, привык в молодости бить по холке годовалых бычков, проверяя их выносливость. В этот раз удар вышел тяжелым и влажным.

— Раздосадованы? Да, черт возьми, у нас есть повод ощущать себя раздосадованными! О да! Мы думали, что «Альбион» — это спасательный корабль, который поднимет нас на борт, чтобы раз и навсегда отчалить от проклятого острова, но теперь видим отчетливо, это лишь орудие пытки. Сколько мы уже увечим себя ею? Два года, если не ошибаюсь?

— Семьсот два дня, — пробормотал Архитектор, тяжело поднимая голову. И хоть сделал он это совершенно бесшумно, доктору Генри показалось, что он слышит скрип старых костей, до того скверно выглядел Архитектор, — Почти два года. Впрочем, в этом, конечно, нет смысла…

— Совершенно верно, — Графиня досадливо дернула обнаженным плечом, — Пожалуйста, избавьте нас от сухих цифр, по крайней мере в этот раз!

Сегодня она была в непривычно открытом платье, обнажающем руки выше локтя. Даже по меркам Нового Бангора подобное платье выглядело весьма дерзким для дамы ее возраста и положения. А может, даже и неприличным. Однако доктор Генри поймал себя на том, что не любуется ни этим нарочно выставленным напоказ плечом, обтянутым золотистой кожей, ни порывистым страстным движением. Напротив, разглядывает с какой-то затаенной тревогой, как разглядывают грациозное, топорщащее крылья, но потенциально ядовитое насекомое — какую-нибудь пестро окрашенную тропическую муху.

Возможно, почтенный Архитектор испытывал схожее чувство. Или даже более сильное — в его бесцветных невыразительных глазах, похожих на затянутый пылью хрусталь, долгое время простоявший в серванте, мелькнуло явственное отвращение.

— Вам простительно не утруждать себя цифрами, мисс Лува, — процедил он, дернув острым костистым подбородком, — Я не собираю городские сплетни, но если верить всем тем, что до доносятся до меня в перерывах между вычислениями, для того, чтоб удержать в памяти всех джентльменов, воспользовавшихся вашим расположением, потребовался бы даже не блокнот, а настоящий гроссбух!

— Джентльменов? — Пастух мрачно хохотнул, — Ваши слухи устарели, господин Архитектор. Я слышал, наша мисс Лува имеет немало фаворитов и среди дам Нового Бангора. Да что там дам! «Серебряному Рупору» давно пора печать на отдельной странице всех этих счастливцев, только, пожалуй, придется использовать нонпарель[214], иначе будет непросто уместить всех в одном номере!

Графиня улыбнулась. Это не было натянутой улыбкой Графини Лувы, знакомой доктору Генри, холодной и неестественной, как одежда с чужого плеча, это был обворожительный и лукавый оскал хищника. В этой улыбке не было смущения, которое он помнил, зато в нем было что-то другое. Что-то неприкрыто-сладострастное и по-демонически алчущее, от чего он сам, как ни странно, ощутил не вожделение, а холодную тяжесть в низу живота.

— Превосходно сказано, — ее розовый язык на миг выскользнул из коралловой раковины рта, чьи границы были нарочито ярко подчеркнуты помадой, — Осталось лишь понять, это слова морализатора или завистника? А может, в вас взыграла ревность? По той информации, что у меня есть, вы и сами не теряете времени даром. По крайней мере, в одном только Редруфе количество ваших бастардов за последний год достигло полудюжины.

— Не смейте трогать детей! — Пастух уставился на нее по-бычьи тяжелым взглядом, — Не вам об этом судить! Дети, зачаты они в браке или нет, это моя плоть и кровь. Мои наследники! Или вы сами втайне мне завидуете? Тому, что мое семя прорастает, в то время, как ваша холодная утроба не в силах вырастить новую жизнь, несмотря на все многочисленные потуги?

Графиня не оскорбилась, напротив, ее мелодичный смех, насколько мог судить доктор Генри, был самого искреннего и непринужденного свойства.

— А еще среди дам Нового Бангора ходят слухи, что вы не очень-то утруждаете себя джентльменскими манерами. Можно подумать, вы вообразили себя не пастухом, а быком-производителем и норовите увеличить поголовье стада по меньшей мере вдвое!

— Не проститутке судить о нравах!

— Как не дельцу судить о любви! — насмешливо парировала она, — Я свободна в своей страсти, и только. Кстати, к слову о любви. Если вы не будете следить за своей внешностью, дорогой Пастух, скоро вам непросто будет находить матерей для своих детей даже за щедрую плату. Знаете, даже у дешевых шлюх из Шипси есть некоторые стандарты, ниже которых они не стараются не работать… Возможно, вам пора умерить аппетит?

Замечание, ядовитое, как дротик полли, было пущено в цель — Графиня, без сомнения, знала уязвимые точки жертвы, как оса знает, куда вонзать жало.

За то время, что Пастух был членом клуба «Альбион», его внешность в самом деле изменилась и, на взгляд доктора Генри, не в лучшую сторону. Если раньше Пастух был крепким джентльменом, элегантным, пусть и на старомодный лад, то сейчас уже не производил этого впечатления. За минувшие два года он прибавил, должно быть, не меньше ста фунтов[215] живого веса и это, конечно, не могло не сказаться на фигуре — она раздалась в плечах и талии, сделавшись тяжелой и плотной, похожей на упакованный в несколько слоев ткани увесистый кусок мясной вырезки, который мясник заботливо перевязывает бечевкой, прежде чем вручить покупателю.