На берегу пруда, позади толпы зрителей, в восторге кричавших и подзадоривающих дерущихся, наряд конной полиции терпеливо ждал, когда борьба перейдет в драку. Привязав лошадей к забору, городовые в черных шинелях, с шашками и револьверами в кобурах на красных шнурах, приплясывали на морозе, размахивали руками, грелись, как могли, ожидая, не начнется ли драка, чего им было приказано не допускать.

А свалка на пруду все разгоралась. Крики становились все громче и сердитей.

– Зачалось, однако, недозволенное! – раздавалась команда, и конные городовые карьером вылетали на заснеженный пруд с грозными окриками:

– Ра-а-а-зойдись!!!

Нагайки городовых начинали свистеть по спинам драчунов. Весь азарт у парней сразу снимало.

Пруд пустел, а зрители на берегу расходились, обсуждая и споря. А городовые выносили на берег тех, кто не мог встать. Телефона тогда поблизости не было, и один из городовых уезжал в город за каретой «скорой помощи».

Эти кулачные бои устраивались в Барнауле исстари. В других сибирских городах кузнецы бились с гончарами, медники с суконщиками, варенные с городскими. У нас в Барнауле существовал явный антагонизм между гимназистами и реалистами. Даже косились друг на друга гимназистки двух женских гимназий – казенной, косившей коричневую форму, и частной – в синих форменных платьях.

Мне всего один раз удалось посмотреть на кулачный бой на пруду в Барнауле. Но зато во всей красе. Мой закадычный друг детства Степа Жилин работал наборщиком в типографии, когда я учился в старших классах реального училища. Однажды он пришел ко мне за очередной книгой Жюля Верна, нашего любимого писателя тех лет. Голова у него была забинтована.

– Что с тобой, Степка? – удивился я.

– На пруду в воскресенье кирпичом задело, хорошо скользом.

Конечно, в следующее воскресенье мы вместе пошли на пруд, тайком от моих родителей, и не в форменном пальто и папахах, а в полушубках и шапках-ушанках. Мог ли я тогда подумать, что этот грандиозный кулачный бой 1913 года, с трудом разогнанный конными городовыми, был последним в Барнауле? Ранняя бурная оттепель за неделю нагнала воду поверх льда, бои прекратились до будущей зимы. Но летом началась первая мировая война. Потом революция, и кулачные бои в Барнауле прекратились навсегда.

Еще одно шумное сборище народа старины глубокой – это Барнаульская ярмарка в Екатерйнин день 24 ноября по старому стилю. Она устраивалась ежегодно «на песках» за прудскими переулками в самом конце Сузунской улицы. Там заблаговременно строилось множество временных ларьков, навесов, прилавков и палаток.

Первый раз мне удалось побывать на ярмарке лет семи. Она навсегда запомнилась. Маме нужно было проверить там работу ларька Красного Креста. Отец повез нас туда, но сам остался с лошадью – кругом шныряли цыгане, прославленные конокрады. Мама повела меня за руку, и мы сразу оказались среди шумной толпы.

Я прямо остолбенел, увидев ларек, отделанный Вяземскими пряниками. А там, за прилавком – филипповские, мятные, медовые, московские и другие пряники. Разное печенье, конфеты. Над ларьком вывеска: «Изделия купца первой гильдии Зудилова».

– Мама, купи… – пролепетал я, тормозя валенками и упираясь.

– Ни в коем случае! Я покупаю сладости только в магазине. И она потащила меня дальше: мама была медичка, и ей всюду мерещились заразные болезни.

Чего тут только не было кругом! Ларьки с мануфактурой, игрушками, горы замороженных целиком туш свиней, овец, коров, рябчиков, тетеревов, белых куропаток. Рядом за прилавками торговали морожеными пельменями, фруктами, коричневой пастилой из яблок, свернутой рулоном, как толстая коричневая бумага. «Тормозил» я и около кукольного театра, у цыган с медведем, около скоморохов. Но мама волокла меня дальше, все больше торопясь. Наконец, потеряв надежду найти ларек Красного Креста, она спросила городового.

– Наспротив ево, барыня, изволите стоять! – простуженным на морозе голосом ответил он и козырнул.

И в самом деле, мы стояли около ларька Красного Креста, но он был закрыт на замок!

Так мы и вернулись домой, ничего не купив. Но вяземских пряников по дороге в магазине мама купила полфунта.

На Конюшенной площади, между цирком-шапито братьев Коромысловых и реальным училищем устраивался небольшой филиал ярмарки. В Дунькиной сосновой роще работала под легким навесом «Обжорка» торговки в белых передниках продавали мороженые пельмени. Покупателю пельмени тут же варили. Здесь устраивались соревнования: бег в мешках, катанье на круглых бревнах, подъем по столбу и другие увеселения.

В начале лета 1914 года отец настоял, чтобы я съездил к родственникам в село Спирино на берегу Оби. За несколько лет никто из нас там не был, и родня стала обижаться. Поездка на пароходе и неделя жизни в деревне пролетели незаметно. Перед отъездом в город я пошел в последний раз в бор.

Почти всех птиц я тогда уже знал, встречая в Куратовском бору рядом с нашей заимкой. И здесь стучали также пестрые дятлы. Выводок больших синиц с желтыми грудками и продольными черными полосками перепархивал с сосны на сосну. Бурундук уселся столбиком, свесил хвост, словно пробором разделенный на две стороны. Он придерживал гриб передними лапками, а я записывал в тетрадку мелким почерком, как он ест.

На краю мохового болотца внезапно взлетел огромный глухарь с таким шумом, что я не на шутку испугался, пока не сообразил, кто это. Глухаря я видел впервые, но сразу узнал по рассказам отца.

Побродив по лесу, я зашагал к дому своего дяди, чтобы ехать домой. Дядя жил в старинном селе. Здесь почти в каждом доме жили Зверевы. Какую бабку или деда ни спроси – они обязательно начинают рассказывать, что произошли от братьев Зверевых, казаков, которые пришли в Сибирь с Ермаком. С тех пор поселились у Оби и поставили крепкие дома из круглых сосновых бревен. Дома эти были с нарядными резными украшениями на ставнях, наличниках и воротах.

Около дома дяди и по всей улице пели и плясали подвыпившие новобранцы (была объявлена германская война). Новобранцев провожали родные, знакомые, соседи – с плачем и причитаниями. Утром, когда я уходил в лес, село было тихое, теперь же изменилось до неузнаваемости. Из окон смотрели заплаканные старухи. У ворот стояли телеги.

Я вошел в кухню, в которой красовалась большая расписная печка. Тетя Настя увидела меня и всплеснула руками:

– Войну царь-батюшка объявил. Скоро пароход подойдет, собирайся. Вот беда-то: у нас в деревне половину мужиков забрали, сегодня на пристань гонят. Скоро одни бабы останутся. Что делать будем, одни-то?

Она металась по кухне, без умолку тараторя. Наконец сказала:

– Иди, Максим, молока поешь с хлебом, садись за стол.

Там уже сидел незнакомый бородатый человек в сильно поношенной одежде.

– Здравствуйте, – сказал я, поняв, что это каторжный. Либо он отбыл срок и возвращался домой, либо беглый.

Сибирские крестьяне уважительно относились к людям, наказанным царским законом. Они всегда кормили их, давали на дорогу.

– Здравствуй, сынок, – сказал добрым густым басом чужой человек, кладя кусок сала на ломоть хлеба. – Хорошие сибирские люди, – продолжал чернобородый незнакомец. – В любом доме поесть дадут – не обидят, не унизят!

– У нас все родом из казаков, – сказала тетушка. – Люди вольные. – И показала на полати возле печки: – Иной раз вот тут частенько ночуют такие, как ты, и на лежанке, и на полу. А вы откуда?

– Я восемь лет в шахтах прогорбатился за Читой, где когда-то декабристы были. Теперь домой иду. Освободили.

Тетушка покачала головой и горестно вздохнула.

– Поди, Максим, самовар раздуй да из амбара сухих грибков прихвати для матери.

Я взял ведро и зашагал к единственному на всю деревню колодцу с прикованным на цепи ведерком.

Наполнив большой медный самовар, я разжег его и раздул старым сапогом. Подошел к амбару из добротных бревен, снял висячий незакрытый замок, что красовался больше для авторитета, чем для дела: воров-то в деревне не было, а бродячие люди не воровали. Если что надо, они так просили – им давали. Амбар был мужицким складом, где хранилось всякое нужное для крестьянина добро. В сусеках находились зерно и мука, по стенам висели золотистые связки лука, чеснока, сушеных грибов. Под навесом – расписные дуги, сбруи, стояли сани, самолично сделанные дядей. Мужики сибирские любили жить крепко.