Отец и его друг долго еще рассказывали нам, что трон держится только на штыках. Впервые тогда мы узнали о Распутине.

Мы слушали с Борисом, притихнув, поражаясь, что впервые, как со взрослыми, отец и его друг говорят с нами о положении в России. Этот день, начавшись последним школьным звонком, оказался до предела насыщен удивительными событиями. Но до нашего сознания еще не дошло, что детство кончилось.

В Бобровском лесничестве встретили меня с радостью.

Небольшая деревенька Бобровка, в двадцати верстах от Барнаула, раскинулась среди соснового бора на берегу Оби. Старожилы-сибиряки жили зажиточно. В каждом дворе амбары, поднавесы, многие дворы сплошь крытые, земли – сколько угодно. В дальнем углу деревни главная улица была перегорожена забором из жердей – пряслами. Широкие ворота открывались со скрипом. За этими воротами жили новоселы – переселенцы из европейской части России. Плохонькие домишки, беднота, полуголые босые ребята, изможденные лица взрослых. Почти все переселенцы работали батраками у старожилов или отрабатывали деньги, взятые в долг на лошадь и корову.

На молодого помощника лесничего, у которого только-только стали пробиваться усики, народ в деревне поглядывал с любопытством. Ведь я был почти мальчишка, а мне уже доверили распоряжаться лесом! Тут, в отдаленной от фронта деревне, война произвела уже немалое опустошение: всюду были вдовы и сироты.

Через несколько дней после моего приезда я выехал в бор для отвода лесосек. Наконец-то снова лес! Знакомые голоса лесных птиц, запах хвои и грибов – все как дома, на заимке отца на берегу Оби.

Палатки забелели среди тальников и черемух на берегу лесной речки Бобровки. Всю ночь слышалось ее убаюкивающее журчание. И вот – утро первого рабочего дня в бору, под аккомпанемент хора пернатых певцов.

Треногу с круглым медным пантометром установили на середине просеки. Через две прорези пантометра нужно было засечь два далеких столбика, едва видимых на просеке справа и слева, а через две другие прорези вешками отмечалась линия, уходящая перпендикуляром от просеки в лес. По этой линии объездчики затесывали стволы и рубили мелкую поросль – тянули визир. Он разбил на две части лесной квартал. Казалось, все очень просто. Тем более что мне уже приходилось помогать отцу нарезать участки для лесных кордонов. Но на этот раз визир ушел в сторону и пересек квартал не по кратчайшему направлению.

– Эх, ваше благородие, зря столько стволов перетесали. Дайте-ка спробую! – седой объездчик стал на просеке по старой солдатской привычке в позу «смирно» и резко поднял руки в стороны на уровне плеч, направляя их вдоль просеки в оба конца. Затем свел руки ладонями вместе против носа и скомандовал:

– Так тесать!

И действительно, это направление оказалось точно перпендикулярным к просеке!

– Так-то вот, ваше благородие, завсегда визиры прокладываем без вашего струмента.

Это «ваше благородие» резало мой слух. У нас в семье отец ненавидел эти слова.

«Я такой же крестьянский сын, – жаловался он жене, – а они меня величают «благородие»! Единственный из чиновников в Барнауле он ходил без формы, в шляпе, пиджаке и категорически запретил статистикам по утрам приветствовать его вставанием, когда он входил в статистическое бюро. Начальник округа сначала косился на вольности заведующего бюро, а потом махнул рукой.

Более, чем с другими, я сдружился с объездчиком Лапшиным, человеком умудренным жизнью и повидавшим столько бед, что иному бы и на четыре века хватило.

Всего три месяца назад Лапшин вернулся с фронта уволенный по ранению. Был он на войне связистом, тянул провода от штаба полка к дивизии, и тут, в лесном царстве, ему поручили соединить все кордоны и контору телефоном, что он и сделал с армейским искусством. Если из канцелярии лесничества надо было вызвать пятый кордон, крутили ручку аппарата пять раз, а звонки и разговоры были сразу слышны на всех пяти кордонах. В лесничестве гордились этим новшеством – в Барнауле тогда лишь в немногих учреждениях были телефоны.

В это утро я поджидал звонка с третьего кордона. Наконец объездчик Лапшин позвонил и произнес всего три слова: «Карась зачал иматься!» Работа в лесничестве заканчивалась. Наскоро пообедав, я выехал на кордон.

Сытая лошадь, натягивая вожжи, резво катила легкую тележку. Хорошо накатанная дорога шла кромкой бора. Лес гремел песнями вьюрков, щеглов и голосами множества других мелких птиц. Всех их с вершин сосен перекрывали звонкими флейтами певчие дрозды и белобровники. А лесные коньки то и дело с пением взлетали над бором и планировали на вершины сосен.

Кордон располагался на берегу лесного озера. Тесовые ворота с замысловатой деревянной резьбой были широко открыты. Объездчик сбежал с крыльца мне навстречу в форменной фуражке и с громоздким револьвером «смит вессон» на поясе, с зеленым шнуром от него на шее (в то время объездчики и лесничие были вооружены этими револьверами, списанными в армии, а ружья им не разрешалось иметь, чтобы не браконьерничали):

– Ваше благородие, в объезде № 3 происшествий никаких не случилось!

– Здравствуй, Лапшин!

– Здравия желаю.

На этом официальная часть встречи закончилась.

– Как клюет? – спросил я, поглядывая на объездчика, еще не утратившего военную выправку.

– А вот увидите, – засмеялся Лапшин.

Клев карасей начинался, когда над самым бором опускалось солнце. Но оно было еще высоко, и, не торопясь, с удилищами на плечах мы пошли лесом на другой конец озера. Там была привязана лодка, в единственном месте, где можно подъехать к берегу через прокос в тростниках.

Сначала тропинка шла в густом сосняке, потом вышла на широкую поляну. Здесь был огород лесника.

– Что это ты в лесу картофель-то посадил нынче? – спросил я, мысленно прикидывая площадь посева.

– Нонче засуха будет, а тутотка низина, лес, вода рядом, оно сподручней. Сказываю тебе – сухо будет.

– Какой же тебе колдун сказал, что летом засуха будет?

– Пошто колдун? Пташка сказала, эвон та, – и объездчик показал рукой на лесного конька. Он как раз в это время с громким пением поднимался над вершиной высокой сосны, трепеща крылышками, и спланировал на вершину другой сосны за поляной, сменив пение на однообразное «тиатиа, тиатиа». – Как запоют, перво-наперво гнезда ищу: в ямке на земле – к сухому лету, а если наладит сперва кучку, а на ней гнездо – к мокрому лету. Вот и все колдовство.

– А ну, покажи хотя одно гнездышко, – сказал я, с трудом веря словам объездчика.

– Если сумлеваетесь, айда!– и он свернул в бор.

На небольшой поляне он остановился:

– Где-то здеся, однако, – пробормотал он, осматриваясь. – Эвон оно! – прибавил он громко и показал за ломанную высохшую сосновую ветку.

Среди густых зарослей брусники я увидел в земле круглую ямку, оплетенную сухими травинками. В ней лежало пять коричневосерых яиц с неяркими пятнышками. Птички не было. Она незаметно убежала из гнезда, взлетела где-то за кустами, а сейчас с тревожным цыканьем прыгала по веткам.

– Видал? Нисколько нонче не намостила, прямиком на земле снеслась. Лето страсть жаркое будет, – заметил Лапшин. – А прошлый год какое было – чуть не каждый день дождь лупил. Но я на бугре картошку садил у кордона, и урожай ядреный был. Мужики в деревне, как заосенило, с одного ведра не более трех ведер выкопали.

– Все же случайно совпало, может быть?

– Чиво? Да я от отца сызмальства обучен примечать. Как это птаха гнездо наделает, так мы и огород садим. За всю жизнь ни разу не дозволила ошибиться. Завсегда наперед угадывает. А как ее звать-то по-ученому?

– Лесной конек, еще юлой зовут.

Такие необъяснимые способности у конька крайне заинтересовали меня. Когда подошли к лодке, я сказал:

– Вот если ты покажешь мне прошлогоднее гнездо, тогда поверю!