— Да, — только и ответил Ньют.

Он снял пуанты, взял иглу и принялся пришивать ленты. Ньют случайно уколол палец, и Томас поморщился, почувствовав это. Он опустил взгляд в пол.

Стопы Ньюта были покрыты шрамами, синяками, мозолями и волдырями. Под большим пальцем выпирала островатая косточка. Ноготь был сломан почти до корня. Ньют вздрогнул и снова уколол себя иглой, когда Томас почти невесомо прикоснулся к его стопе пальцами и принялся водить ими по синякам, продолжать пути синих выпирающих вен, вычерчивать шрамы от натёртостей и поглаживать косточку под большим пальцем. Было в этом жесте что-то интимное и совершенно правильное.

Ньют осознал, что он не дышит, а руки его так и застыли в воздухе.

— У… — Ньют прочистил горло и попытался взять себя в руки. — У танцоров балета по определению не может быть красивых стоп. Их покрывают кровавые волдыри, суставы становятся больше. И мы ничего с этим не можем поделать. — Он разрезал нитку, которой пришивал одну ленту и приступил ко второй. — Если бы каждый новый приступ боли или волдырь останавливал нас… Зачем вообще стремиться к чему-либо?

Рука Томаса остановилась, а затем Ньют и вовсе перестал её чувствовать кожей, и в груди отчего-то потяжелело. Прикосновения его соулмейта действовали как обезболивающее.

— И что же тебя заставляет продолжать свой путь? — спросил Томас, пододвинувшись ближе.

Ньют на мгновение застыл, а затем продолжил работать.

— Я думаю, всему виной усердие и амбиции. Мне нравится заниматься, но всё же я делаю это для конечного результата — самого выступления. — Он завязал узелок, отрезал нитку и отложил иглу в сторону.

Ньют надел пуант, повязал ленты на щиколотке и отрезал лишние части. Затем снял её, зажёг спичку и навёл её на отрезанные концы ленты, чтобы ткань не расходилась. Он задул спичку и отбросил её в сторону.

— Аплодисменты — это… неописуемое чувство, — продолжил он. — Не то чтобы я прилагал все усилия только ради них, но они действительно являются для меня чем-то вроде наркотика. Внезапно… всё просто исчезает, кроме каких-то отдельных эмоций. Иногда остаётся радость, иногда — ненависть.

Он пришил широкую резинку и убрал пуант в сторону. Осталось сделать то же самое со вторым. Дело уже пошло быстрее, потому что Ньют уже успел привыкнуть.

— Некоторые мои знакомые говорят, что приготовление пуант к выступлению успокаивает их. — Ньют взял в руки перочинный нож и принялся на кожаной подошве вычерчивать перекрёстные линии для большей устойчивости. Он немного соскоблил кожу у носка, чтобы она быстро не натёрлась и не скользила по полу. — Теперь я понимаю их чувства. У тебя должна быть уверенность, что ты можешь… положиться на свою обувь. Обувь, с помощью которой ты показываешь свою технику и танец.

Томас взял в руки отложенный в сторону пуант и осмотрел его. Выглядел он теперь совсем иначе, чем изначально.

— Пуанты становятся частью твоего тела. Ты как будто вырос в них. — Ньют приклеил оторванную ткань на стельке и принялся измерять длину лент.

Томас наблюдал за Ньютом и видел в его действиях какой-то особый ритуал, который ему пока что непонятен. Ньют словно услышал его мысли.

— Если ты не подготовишь свою обувь должным образом, — продолжил Ньют, пришивая ленты. — Последствия могут быть фатальными.

Он резко затянул нить и отрезал её. Осталось только пришить резинку, чтобы пятка не соскользнула во время танца.

— Зачем тогда вообще это нужно? — спросил Томас. Он поднял взгляд и заметил, что Ньют смотрит на него, и его глаза словно источали тепло.

— Глупый вопрос, Томми, — только и сказал он и продолжил пришивать резинку.

— Станцуй для меня, — попросил Томас и положил пуант обратно. Ньют, собравшийся отрезать нитку, на мгновение замер.

— Хорошо, — только и ответил он, когда собрал оставшиеся ненужные вещи в одну кучу. — Тогда я тебе покажу своё соло, и ты будешь первым, кто его увидел.

— Какая честь. — Томас улыбнулся. — Ты будешь танцевать лицом к зеркалу?

Ньют утвердительно промычал, и Томас плавно отполз к соседней стене и прислонился к зеркалу спиной. Когда Ньют надевал пуанты, его руки слегка подрагивали и не слушались. Он очень переживал и одновременно чувствовал огромное предвкушение, почти что выбивающее из колеи. Ньют кое-как завязал ленты и, через силу сжав кулаки и услышав хруст фаланг пальцев, выбежал в раздевалку за телефоном, на котором была скачана песня.

Перед тем, как включить её, Ньют потренировал простейшие упражнения и вскоки на пятачки у станка, чтобы вспомнить, каково это вообще — вставать на балетную обувь с гипсом внутри. Он чувствовал, как плотно находились друг к другу пальцы его ног, но он не чувствовал особого дискомфорта. Наоборот, это ощущение казалось ему приятно знакомым.

Томас не сводил с него взгляда и молчал, уткнувшись подбородком в колени. Когда Ньют поднял с пола телефон, Томас несколько оживился: он поудобнее устроился и слегка вытянул ноги. Ньют протянул ему разблокированный телефон.

— Включи, пожалуйста, вот эту песню, когда я скажу. — Он показал пальцем на название трека, отошёл в середину зала и лёг на пол так, чтобы его левая нога стояла на пятачке пуант, а руки лежали чуть выше головы, и эта поза с самого начала отображала какую-то неестественность, из-за неё Томас задумался, как Ньют вообще так загнулся. — Можешь включать.

Томас встрепенулся и включил песню. Это был дуэт скрипки и какого-то струнного инструмента тоном пониже. Возможно, виолончель или контрабас. Томас во все глаза уставился на Ньюта, когда тот изящно выбрался из исходного положения и выставил ноги перед собой, согнутыми в коленях. Он быстро вскочил на пуанты, руками упершись в пол, и поднял правую ногу наверх примерно на девяносто градусов. Его нога дрожала, было видно, что мышцы он размял плохо.

Ньют опустил ногу, перекрестив её с опорной, развернул корпус так, что смотрел лицом в пол, и, на полсекунды замерев, стараясь сохранить с непривычки равновесие, резкими рывками поднялся, когда в музыке прошёл такт звука, похожего на скрип деревянной поверхности. Это выглядело так, словно эти звуки исходили от него самого, и это скорее завораживало, нежели забавляло.

Ньют представлял собой чистое олицетворение изящности и элегантности в своём танце, жанр которого Томас так и не определил. Здесь было всего по чуть-чуть: и от балета, и от контемпа, и от лирики. Томас искренне восхитился Джоном Маскетти, потому что сам Томас ни за что бы не догадался объединить эти стили так, чтобы это выглядело настолько изысканно.

В одном месте Ньют согнул опорную ногу, чтобы не упасть, и это бросилось в глаза Томасу. Он решил не заострять на этом внимание, так как понимал, что Ньют вряд ли занимается на пуантах каждую репетицию, чтобы сразу танцевать идеально.

Хотя, по мнению Томаса, Ньют действительно танцевал идеально.

Ньют не сумел легко перейти с туров на шене и на секунду сошёл с пятачков, быстро сориентировался в зале и продолжил вращения. После них он резко остановился, оставив ноги в плотной пятой позиции, взглянул на своё отражение в зеркале и медленно поднял левую ногу на девяносто градусов назад. Его опорная нога опасливо пошатывалась, но Ньют продолжал держать равновесие, и он мысленно поблагодарил себя за своевременное решение не приклеивать пятаки, а сделать небольшие стежки у основания стакана — эти стежки помогали ему стоять ровно.

Томас неосознанно считал секунды, ибо Ньют стоял в такой позиции довольно долго, а потом неловко сошёл с неё, когда музыка даже не закончилась. Десять секунд.

— Ух ты, — только и смог произнести Томас. Он только сейчас понял, насколько широко его глаза были раскрыты. — Я, конечно, уже видел, как ты танцуешь, но вблизи это гораздо более впечатляюще. — Он попытался сказать что-то ещё, но слова застревали в горле, и он хохотнул. — Я сейчас в самом настоящем шоке, Ньют.

Ньют смущённо улыбнулся и сел по левую руку от своего зрителя. Он старался дышать ровно, но тяжело вздымающаяся грудь выдавала его с головой.