Мы потом через много лет встречались с друзьями в Магадане, с Каримом и Сашей. Вспомнил я этот случай, а Сашка говорит: «Не помню такого, чтоб собака торт съела». Я ему всю историю рассказал, а он упал под стол – смеётся! Да бросьте вы, не было никакой собаки, говорит, это я сожрал этот торт, не утерпел. Повисла на мгновение пауза – и потом хохот. Мы просто зашлись. Чисто детдомовская история, на уровне республики ШКИД[6].

Кого я первую помню в интернате, так это Галину Васильевну Старчак. Она была воспитательницей и вела наш класс с первого по десятый. В десятом я как раз и уехал в Магадан. Она жила на Оле́, потом в Магадане, Хабаровске, сейчас переехала в Калининград. Я приезжал к ней по возможности, помогал чем мог. У неё две дочери, внуки. Ей 86 лет. Галина Васильевна, несмотря на возраст, живая, энергичная. Я её приглашал на шестидесятилетие. Приезжала со своей дочерью. Она очень интересная женщина и многому нас учила. Сейчас она хвалит меня: лучший, мол. Но я хорошо помню, у нас в интернате хор был, и я в него попал, очень хотел петь. А думал тогда, что, чем сильнее орёшь, тем лучше. И с такой силой орал, так горланил на занятиях, что она выгнала меня из хора: «Иди отсюдова!» Любопытный момент был ещё у нас. Дружно мы жили. У кого родителей не было, те оставались на лето в лагере, нас отвозили в брошенный посёлок Барабарка. Комарьё, свобода, рыба. И жили мы там. Были воспитательницы. Но мы в основном были предоставлены сами себе – грибы, ягоды. Однажды повадился медведь ходить к нам на помойку. Были мы тогда в седьмом классе. А был у нас учитель пения, Пётр Николаевич Мишаков – до сих пор помню, как его звали. Он уникальный человек. Сидел, остался в Магадане, как многие. Он почти всегда был пьяный, но его держали у нас: уважаемый человек был. Всю войну прошёл, и с немцами, и потом кампанию с японцами. А был он разведчиком, настоящим полевым разведчиком. Посадили его за то, что он ударил политрука.

И на майские праздники он пришёл – вся грудь в наградах: медали, ордена! За отвагу, за то, за сё. Я охренел, когда увидел! Я маленький был, не разбирался в этом. Подошёл и говорю: «Пётр Николаевич… – А сам медали трогаю – в душе всё перевернулось, я ведь его всегда видел пьяненького да с гармошкой. И какую-то ерунду несу: – А как оно там, на войне? Бой, рукопашная – что самое страшное? С немцами подраться?» А он мне отвечает: «Самое страшное на войне для меня было, это когда танкисты просили чистить траки гусениц. А там были остатки человеческих тел – головы, руки». И вот это я запомнил на всю жизнь. Он про войну больше ничего никогда не рассказывал. Мне хватило и этого. Врезалось на всю жизнь.

Я после этого случая изменил своё мнение о нём. Стал защищать его, дрался за него, если кто-то из ребят обидно о нём отзывался.

Так вот, у Петра Николаевича было ружьё. А я к нему, к учителю-то, привязался с этим медведем. Он хотел его застрелить с чердака. А я: «Возьмите меня, возьмите меня! – Бойкий был. – Вместе давайте, вместе!» Упросил. Забрались мы на верхотуру. У него там бутылочка. Выпил. Покурил. А я возьми да засни и внезапно просыпаюсь от шума голосов. Я с чердака пока добежал, выскакиваю – на помойке лежит небольшой чёрный медведь, застреленный. И я: «Ну вы видели, как мы с Петром Николаевичем?!» Меня пацаны пытают: «А кто стрелял?» А я им: «Пётр Николаевич стрелял – промазал, потом я стрельнул – свалил насмерть!»

В лесу, там, в Барабарке, было хорошо – морошка, жимолость, брусника, грибы. Мы варили и жарили маслята. Рыбалка там – речка Ланковая и её приток Нильберкан, довольно мелкий, в него заходили кета и горбуша нереститься. У нас кошки специальные были – мы подсекали эту рыбу. Не было тогда понятий рыбнадзора и браконьерства. Мы наедались икрой – молодой, тут же, чуть присолив.

Директором интерната у нас был Григорий Абрамович Гольдинов. Я хорошо его запомнил – душа-человек. Мы когда толпой неслись в столовую на обед, по звонку, он стоял и ловил детишек: «Куда бежите?» Любил играть в шахматы. Мы с ним играли иногда, но он, если я выигрывал, меня на обед не пускал, расстраивался. «Обедать будешь в ужин», – говорил.

Помню, один раз стучал я на улице по стене мячом, а это была стена его кабинета. Видимо, эти удары его стали раздражать, он выбегает: «Эй, кто это?» Попытался меня схватить, но промахнулся, поскользнулся и упал. А он был тучным человеком. А встать ему тяжело. На улице зима, скользко. Он мне: «Подними меня, помоги – я тебя ударю!» Я, конечно же, сделал ноги.

Вообще, интернат заложил во мне многое. Терпение. Жрать всё время хотелось, а ты терпишь. Характер какой-то закладывался именно там. Вся еда обычно доставалась в борьбе, и я с кем-то постоянно боролся за свой кусок. За своё место.

Я хорошо запомнил: нам однажды купили два велосипеда. Человек на триста примерно. Ну как тут накатаешься?! По сто человек минимум на велосипед. Это ж столько ждать своей очереди надо! Даже если каждый по кругу проедет – ждёшь полтора-два часа. Ну я очередь занял, дождался своей, сел на велосипед и уехал. Еду себе, насвистываю. Оборачиваюсь – смотрю, за мной толпа с палками несётся. Чуть-чуть не догнали. Вечером приехал – забирайте ваш велосипед.

Дети наши после выпуска из интерната были абсолютно не приспособлены к жизни. Брошенные дети, очень многие погибли, спились, но кто-то прорвался, кто-то более устойчивым к жизни оказался. Но таких было мало.

Увлечений у нас было немного. Время было такое.

Благодаря боксу я переехал из Олы в Магадан. В Магадане было очень много интересных людей, много евреев было. Когда я начал боксировать, меня окружали Гитман[7], Гринберг, Райский, Рубинчиков, Коган Володя, мой друг. Всю жизнь дружили, любил я его, он тянулся к боксу всегда. Всевышний данных не дал ему для бокса. Но я хотел его поддержать – всегда хвалил на магаданском телевидении: мол, напоминает по манере боя американских профессионалов. Все ржали, а он гордился.

В Магадан ссылали тысячами. Поэтому там такая интеллигентная публика в моё время была. От них я черпал опыт, навыки. Они все поносили между собой советскую власть. Талантливые – художник, писатель, музыкант. Мне с ними было очень интересно.

Я сдал экзамены за десятый класс экстерном, потому что у меня в это время были молодёжные игры. Я их выиграл. И был практически постоянно на сборах. Гитман решал в основном организационные вопросы. Я ему очень благодарен. Он вообще ко мне относился отечески и потом помог с Канадой. Когда у меня был юбилей, шестьдесят лет, он ко мне приезжал. А так мы с ним постоянно по скайпу разговариваем.

Мне в Магадане предложили закончить институт. Я поступил в педагогический, на учителя начальных классов. У нас других филиалов институтов не было тогда, а меня, как спортсмена, в Москву не отпускали: всеми силами пытались удержать в городе. И партийные органы, и все остальные. В институте даже висел мой портрет – я там такой молодой и красивый. Я не был совсем бессовестным студентом-спортсменом. И как-то даже учился: читал, занимался по возможности. И, конечно же, когда приезжал с турниров, сувениры преподавателям привозил. Всегда. Отношения со всеми были хорошие. С ректором – идеальные. Ректором был Лев Александрович Лахин[8]

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.