Никогда не перестающий работать механизм, расположенный где-то в центре его мозга, вырабатывающий постоянные диалоги с собой, их варианты и одновременно комментарии к ним, на теперешнем почти холостом ходу выбрасывал скорее сведения о себе самом, чем перерабатывал впечатления от мира наружного. Это была поразительно цельная смесь нестыкующихся деталей, словно некий монтажник как попало резал и без того рвущуюся ленту кинофильма, и тут же склеивал её - снова как попало. Механизм производства необработанных ассоциаций извергал полузабытые воспоминания, полунаписанные сценарии с недоразвитыми фабулами, а то и куски бессмысленных синтаксических конструкций, собственно - заготовок речи, и даже как бы взятых из учебника синтаксиса правил строительства речи, снисходя до её морфологии, увенчанной для чего-то самим алфавитом. Таким образом, на холостом ходу механизм его представления о себе и мире давал картину, похожую на паутину с пауком в центре её, куда сходятся и откуда расходятся, снуют туда-сюда неопределённые образы и отрывочные реплики. По одной паутинке, скажем, туда-сюда сновали картинки разъедаемого изнутри желчью чрева, по другой - то же чрево в составе тела, вид снаружи. По третьей, совпадающей с песчано-глинистой дорогой, набирая скорость, катила прочь доставившая его сюда машина. Всё вместе взятое было совершенно бессильно вернуть ему утраченное душевное равновесие, готовность терпеть неприятности. Готовность воспринимать благодати: заработанные или незаслуженно дарованные. А ведь надо бы тебе, толстяк, их воспринять, заметил себе он, ведь за тем ты сюда, кретин, и явился. За благодатями, нет?
- Благовзятиями, - хмыкнул он вслух с привычным эхом: привычным привкусом пошлости иронически произносимого. Улыбка, наконец, слиняла с его губ. Ирония была также элементом внутреннего диалога, более того, его самостоятельным персонажем. Что-то вроде ещё одной души.
Ещё одной? Ну нет, запротестовал он, мне и одной хватит. Я с этой одной не знаю, как сладить. Я даже не знаю, собственно, где она находится. Помещается ли вообще в это моё тело. Может, она простирается далеко за его пределы. А, может, напротив: в образе таракана сидит в самой укромной его щели. О!.. За это можно ухватиться. Можно попытаться определить: где находится эта самая укромная щель.
Давай последовательно, сказал он себе вслух. Внимательно посмотри, нет, осмотри свои ноги. Он приостановился и в самом деле - осмотрел. Ну, не так уж всё скверно: довольно длинные и даже ходят... Ну что, осмотрел? Теперь скажи: могут ли быть твои ноги, хоть они и не самые поганенькие, могут ли они служить обиталищем душе твоей? Если ты - человек честный, даже если ты честная женщина с красивейшими в мире ногами, ответ твой будет возмущённым: нет, не может такого быть. Это будет, если ты человек душевный, самой оскорблённой твоей души ответ. И этой интонации достаточно для уверенности в истинности ответа. Мы не в философском обществе, и логических обоснований или силлогических доказательств с тебя никто не потребует. Нам достаточно простой веры: нет, этого не может быть. Кроме случаев, конечно, когда душа уходит в пятки. Он даже сплюнул с досады: и тут вмешалась эта зараза-ирония.
Прочь её. Хотя... хотя и она подтверждает наш вывод. Ведь если душа вынуждена иногда уходить в пятки, то это значит, что ей есть откуда уходить. Ей есть что покидать при приближении опасности. То есть, и ирония, покушаясь на твёрдость нашей веры, на деле укрепляет её, подтверждая само непременное наличие постоянного обиталища души. Но всё равно - прочь её.
Оставим пятки, полезем теперь выше. Вот - живот, или чрево со всем содержимым его, а также то, чем оно сообщается с внешним миром. Сложная конструкция, действительно. Осмотрел? Теперь опять скажи: а это - дом ли это души твоей, всё это с его содержимым - храм ли это души твоей? Чёрт возьми! Ну, это уж совсем - нет, этого не может быть никогда! Так обязательно скажешь и на этот раз ты, на этот раз, собственно, воскричишь. И любая честная женщина - стоп, тут есть нечто сомнительное, не в этом ли различие между Адамом и Евой? - допустим, и любая честная женщина воскричит тоже.
Подымаемся c тобой всё выше и выше, но не забываем честно осматривать все попутные предметы. Все предполагаемые храмины души. Он усмехнулся, так как поймал себя на том, что действительно осматривал своё тело, пока подбородок не уткнулся между ключицами и не застрял там окончательно. Вот тут-то он и поймал себя на реальном действии, когда эксперимент зашёл в тупик. Что ж, от практического исследования придётся отказаться... И чёрт с ним, прочь и его, наша вера уже настолько окрепла, что ни в каких практических свидетельствах не нуждается. Пусть они надёжно подтверждали её до сих пор, теперь всё равно: прочь и очевидные свидетельства. Обойдёмся и без них.
Итак, голова. Что ж, и голова, как голова: уши, нос, голубые глаза, шкиперская бородка с проседью. Седина и на висках. Обычный и даже банальный набор наружностей. Но, как и живот - наружность, а содержимое его должно уже помещаться во чреве, так и содержимое головы, если уж предстоит его рассматривать, помещается в черепе. Черепная коробка искусно сработана, как изысканнейшая мечеть или сам Соломонов Храм. Стены её расписаны изнутри сложным орнаментом, вязью канавок для сосудов. Она разделена на несколько помещений, но есть там внутренний, защищённый всеми другими отдел. Все капища храма устроены совершенно, но это - в центре храмовых глубин - оборудовано недосягаемо совершенно. Оно вообще недосягаемо, так как поистине опечатано семью печатями. Толстые стены сложнейшей конфигурации защищают это капище. Оно имеет вид углубления, ямы с одним только узким лазом, одним, но и он перекрыт: туша мозга всей тяжестью лежит на этом отверстии. Все подходы к лазу также перекрыты. Бронированные двери с гарантированными замками, никуда не ведущие лабиринты, ловушки, пройдя которые - если бы это было возможно! путник оказывается там же, откуда начал своё путешествие, очень далеко от его цели, в одном из сторожевых капищ. А, может быть, он обнаружит себя вообще за пределами черепного чрева, снова среди банальных наружностей головы.
Но даже если путнику повезёт, и он пройдёт все лабиринты верно, не теряя нужного направления, если даже он обойдёт все ловушки, не попадёт в капканы носовых костей - os nasa, и его не зальют выделения слёзной железы, не ущемит слёзная косточка - os lacrimale, не рассечёт на части петушиный гребень crista galli, если даже он не провалится в ушную яму - sinuc sphenoidalis, он обречён вечно блуждать в этих окрестностях, которые так настойчиво пытается покинуть, чтобы проникнуть в их нутро. Прозванные гипоталамусом, окрестности какого же они нутра? Что оно такое, это нутро, не подлинное ли обиталище души? Прислушаемся к нашим ощущениям, ко внутреннему голосу, не протестует ли он снова, не готовит ли он, чья честность уже неоднократно проверена, всё тот же ответ: нет, никогда, этого не может быть!.. О, удивление! О, радость... На этот раз он, честный, молчит.
Что же случилось, почему в неуверенности застыли и самые честные? Пойдём, пойдём дальше... Скорей. За неимением возможности смотреть наружными глазами, осмотрим найденное внутренними очами воображения, которому принадлежит и тот самый честный внутренний голос. Вообразим: вся в паутине каналов слуховой, зрительной, обонятельной, и многих других, ещё не классифицированных человеком связей с наружным миром, в яме, в этом внутреннем капище не лежит - а подвешен на отросшей от мозга тонкой ножке некий плод, ягода, похожая на чернослив. Его влажная розовая мякоть преисполнена сладости и ужасной вони самых сокровенных выделений плоти, его сферичная форма абсолютно совершенна, как может быть совершенен лишь наделённый изъяном шар. Неизвестно, для чего он там подвешен. Но зато известно, что с обрывом хрупкой ножки плода - обрывается жизнь во всём огромном теле человека. То есть, погибает то, что заслуживает этого названия: жизнь. Если сорвать этот чернослив с его ветки, - о, заманчивое действо! - во все храмины тела ворвётся смерть, и всё в этих храминах превратится в смерть. Жизнь бесконечная отступит, и уступит место вечной смерти. Время уступит вечности. HYPOPHIS - имя этой сладостной, с траурно-фиолетовым нутром, с чёрно-серебряным пушком сливы.
