Я испытал повержение, это верно, но и зависть. Ведь я впервые видел перед собой почти совершенно свободное существо. Существо, творящее мир из себя и для себя, творящее саму жизнь. А поскольку сама жизнь вечна, то и существо вечное, бессмертное. То есть... но не будем поминать этого имени всуе. Итак, чтобы быть свободным и творить, надо иметь дефект речи, не уметь читать, не сходить с места рождения и видеть перед собой только стену. Увы. Мне этого уже не дано. И потому я помчался дальше, сиречь - обратно, на восток.

Но продолжу о любви, Катишь. Теперь, после крушения державы, лишь она моё достояние. Любовь же моя есть ощущение тебя на расстоянии, ощущение кожное. В Понтеведра, среди толп наркоманов и сводников, на ступеньках храма я видел школьницу, бледно-смуглую, в очках... И взгляд её, как вспышка, открывающая жаркое нутро, как лопнувший арбуз открывает розовое своё. О, Испания, ты вся такая школьница, с кожей смугло-бледной, пепельной, с прижатой к грудкам папкой, наполненной учебниками и противозачаточными средствами, с розовым нутром, о, Испания! И в этой школьнице я узнал тебя, Катишь, моя Испания. Узнал по коже и очкам. Хотя, конечно, подо всем этим прячется и существо бескожное: душа. Но где именно она прячется, в каких уголках тела? Вот вопрос, боюсь - неразрешимый.

И потому пока оставим его. Примем, что душа прячется в том, что мы уже назвали нутро. Да-да, то самое, розовое. Как странно, в воображении водка пахнет уксусом, а твоё розовое нутро - ртом. Боже, насколько же жизнь превосходит человеческое воображение! Заметь, что запах сути жизни, её нутра, её основ, так особ, что не только определениям, но и метафоре не поддаётся. И вот, отказываясь воспроизводить запахи, моё воображение рисует лишь малосущественное, не суть: твои различные позы. Сначала на улице у входа в дом нашего друга, а самого друга нет, конечно, дома. Рука твоя с ключом, вводимым в скважину. Потом на лестнице, твоя круглая попка покачивается перед моим носом. Потом на стуле, на диванчике... Твоё лицо, когда ты ходишь, стоишь, ложишься всё с тем же выражением непричастности к происходящему, к чему бы оно ни вело. И вдруг я, в воображении же, оказываюсь у второй пары твоих губ, такой же припухлой, как и первая, и это было ясно с первого взгляда на тебя, при первой нашей встрече. И твоя непричастность вдруг освещается улыбкой обеих пар, снисходительной, но доброй. И выпавшее в трещину тела зрелое розовое нутро, твоя суть. И даже мой небравый солдатик в каске стоит перед такой сутью смирно. При одном только воспоминании, при первом только усилии моего воображения. И при втором тоже. А потом без всяких уже усилий.

Перепиши, перепиши это всё в дневник! Во мне рождается поэт, знать, и меня признают музы, и факт этот должен остаться в памяти людей, в истории. Вот и соответствующая цитата для будущего учебника литературы, предназначенного зрелым школьницам старших классов в скромных очках: и вместо башен замка Алькасар, вонзающихся в облачное небо, я вижу свой уныло-напряжённый дар, влагаемый в твои бесчисленные губы. Что лучше для диссонанса, этой изысканной рифмы, губы или зубы? Пусть это важно для муз, я принимаю обе. О, если в памяти ты так выразительно материализована при помощи рифм, то какова же ты на деле, с рифмам неподдающимися запахами, то есть - с неутраченной сутью? Отвечаю: единственна, неповторима, несводима к метафоре. Если у всех подмышки, то у тебя, родная, сами мышки. А когда у всех слёзы, то у тебя сразу суть: сама слёзная косточка. Но и слёзы, слёзы, отовсюду. И на внутренней стороне бедра тоже... И солдатик в каске, уже по стойке вольно... Вот он, вот он снова, всё тот же вопрос: слеза стекает оттого, что её выдавила слёзная косточка, а на косточку давит что - таки душа? Значит, она обитает поблизости? Но где именно, где?

Представь себе, это я снова о берберском влиянии на архитектуру Мавритании. Поскольку речь о влиянии, давлении души. Я полагаю, что и застройка Сеговии производилась под этим давлением, а не арабским. Моя идея может произвести переворот в науке, и, значит, опять же войти в учебники, но теперь - истории. Кое-кто из наших коллег, как ты знаешь, заявляет, что берберы были невежественными кочевниками. Тебе, неопытной аспирантке, следует быть настороже: как минимум половина этого заявления - чушь. У меня теперь есть кое-какие документики. Хорошо б, конечно, заглянуть и за горы Атласские, в Сахару. Я видел снимки оттуда: все в мою копилку. Но это уже не в моей власти...

Но я отвлёкся от главного, вечная моя болезнь! Когда станешь перечитывать это письмо, находись, пожалуйста, в любимой мною позе. Ты помнишь, в кресле с подлокотниками. Сделай это 20 мая ровно в 20 часов 7 минут по московскому времени. Я переведу это число на среднеевропейское. В эту минуту мы свершим наше интимное дельце невзирая на расстояние.

То есть, в это время я попытаюсь дозвониться тебе. А ты что подумала?

О. Можешь называть меня папочкой. Или папашкой.

10 мая Сеговия.

6. В. А. БУРЛЮКУ В ЗДОЙМЫ (ПОЛТАВСКАЯ ОБЛАСТЬ).

Здравствуй, драгоценный мой Володинька!

Ты писал мне ещё в Москву, а я запомнил, что ты постарел. Что наутро после вакхических и дионисийских ночей ты стал нехорошо себя чувствовать физически и душевно. Истинно говорю тебе: а как же иначе! Только старость-то тут не при чём. Хотя Аристотель именно в старости стал утверждать, что все животные, даже Евтушенко, после соития печальны. Причём тут Евтушенко - чуть позже. А пока давай не будем ограничиваться цитированием старика-философа, а пощупаем поосновательней его яйца, откуда многое, если не всё, как минимум - все подобные утверждения рождаются...

То есть, возьмём-ка в руки логический аппарат старика и попытаемся с его помощью достичь истины. Итак, строим силлогизмы. Посылка большая: каждое животное, даже... но об этом после... после соития печально. Посылка малая: я - печален. Стало быть: я есть животное. И советую тебе на том успокоиться и перестать сетовать на старость. Где ты её поместишь в наш силлогизм? Она тут понятие несомненно избыточное, то есть - запрещённое.

Потом ты уверяешь, что барышня твоя - напротив, после соития весела подобно пташке. И даже машет ручонками, пытаясь взлететь. Правда, ей удаётся лишь привстать на цыпки, но и это уже дело: на полпути к полёту, не так ли? Опять возьмём струмент старика в руки, хотя это и не так приятно, как барышнин. Повторяем: все животные... и так далее. Барышня же - весела. Стало быть: барышня не животное, отнюдь. И снова - успокойся. Старость и здесь не при чём.

И не огорчайся, а продолжай дальше изыскания. Бери теперь оба вывода как посылки. Первая: она - не животное. Вторая: ты - да. Что из этого следует? Только одно: вы - разные. Послушай, Володинька, вы просто разные, между вами пропасть! И всё тут. На этом ещё раз успокоиться, плюнуть-растереть, но никогда не забывать. Разве можно строить на этом философию, и притом пессимистическую? Тут нет места философии, она опять же избыточна. Тут есть место лишь эксперименту. Если у вас не будет детей, а их, как я понимаю, не будет, то вы разные неисправимо. Вот и всё.

Тебя может смущать термин "животное" в применении к себе. Понимаю. Хотя сочувствовать не могу. На твоём месте я б не обижался - не замыслил ли ты сам превратиться в таковое при помощи опрощения и сельского труда? Но погоди, к этому я ещё вернусь...

Итак, ты не хочешь называть себя животным. Ладно. Начнём рассуждения от противного. Если барышня не животное, то что она такое? Большая посылка: все животные к соитию склонны. Малая: барышня тем более. Стало быть: и барышня животное? Итак, она И животное, и НЕ животное. Так сказать: и нет, но да. От противного, от негативного возражения всё ясно. Но как обстоит дело с положительными утверждениями?

Заметь, что всё это я наяриваю лишь для твоего спокойствия, и образования, после которого снова следует искать спокойствия, поскольку образование неизбежно вызывает беспокойство. Но также и повинуясь моей любви к тебе, хотя ты и стал на неё покушаться. Об этом, как обещано, после.