- Если жертва моя оказалась дурна, с карою не спешите: я принесу вам другую, о, боги простых гармоний!

Я же в гармониях не разбираюсь. Полагаю, что гармония простая - это обыкновенная гармошка, на которой можно играть только простые трезвучия. Что ж ещё? Более сложные инструменты нашему художничку-инсталлятору вряд ли доступны. И я, как ни пытаюсь, не могу найти в этом никакого смысла, прежде всего - в самом существовании богов гармошки. Может быть, это потому, что я вообще плохо понимаю поэзию, особенно, когда она двигается александрийскою стопою или вообще ковыляет по Кантемиру. Надеюсь только, что речь идёт не обо мне. Впрочем, информации явно недостаточно, чтобы это установить точно.

Однако, для тебя, родная, для того, чтобы твои коллеги-психиатры смогли поставить диагноз, её вполне достаточно, я полагаю. Потому и привёл цитату полностью.

Вот. Завтра же уеду отсюда. Ничего у меня с домом и здесь не вышло. Да что же я за существо такое? Всё разваливается, рвётся у меня в руках. Связи мои с миром так тонки, так легко рвутся. Кажется, я уж ничем особенным и не связан с ним, и вообще не связан ничем... Можно бы назвать это "желанным освобождением", как это часто делают стремящиеся к нему. Но что делать мне, если как раз мои желания этому стремлению противоположны? Суди сама... У таких, как я, дома не должно, не может быть. Это ясно. Так решено: я освобождён от дома. Но мне-то очень хочется домой! Нет, не в Москву. В маму.

Напоследок попробую разрешить это последнее противоречие, попробую объединить эти разорванные, враждебные друг другу стремления в будущее, вперёд, хотя бы на словах: что, если все разрывы и есть одно простое стремление назад в маму? И каждый лопнувший нарыв - напоминание о чреве, его зов?

Обнимаю тебя, целую. Поцелуй и ты от меня нашу Фуфочку.

Всегда твой Олешка. 16.8.

29. Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ, А. М. ГОРЬКОМУ,

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО.

Допустим, никакого мальчика не было. Но вот же он есть! Так откуда же он взялся?

Подпись: Мальчик.

(Дата отс.)

30. (Адресат неизвестен)

...что они уже здесь. Но я лежал, боясь повернуться к окну и увидеть то же, что видел там в прошлый раз. Все эти старушечьи омерзительные увечья, закутанные в ворсистый платок. Красные балки на потолке вздрагивали, шторм, разгоняющийся над равниной, ударял в холмы. Из тополиной рощи доносился раздирающий сердце треск. Подземный гул сосен в лесу передавался их корнями фундаменту дома, дубовым полозьям. Голову охватило железное кольцо, давление в атмосфере упало до ноля. Железную крышу рвали чьи-то когти. Задребезжали стёкла в окне. За окном уже стояли гости.

Повернуться туда было всё же необходимо. Этих гостей нужно встречать как ветер, лицом. Я повернулся. И в голубоватом свечении чёрно-белых стёкол увидел прижатую к ним колбасу. Колбаса торчала оттуда, где должен бы зиять рот: в спутанных перьях, чуть пониже круглого, в шрамах, глаза, с иронией глядевшего на меня.

Тут вспыхнули молнии, изойдя из сферического черепа прижавшегося к окну, окружили его нимбом и ударили вверх, в чёрную штормовую тучу. И туча раскололась на части. Львиное рыканье прокатилось по холмам. Дом зашевелился и начал сползать вниз к реке, на равнину.

Колбаса сильнее прижала стекло, оно хрустнуло, зазвенело и рассыпалось. Они вошли в комнату. Их было двое. Бело-чёрный их двойственный силуэт, такой тусклый, когда видишь его в гнезде на фоне неба, светился. Сияющая порфира окутывала его. Перья блистали. Они подошли к моей постели. Я не пошевелился. Один из них приподнял мягким клювом мне голову, и обвил своей длинной шеей мою, совершенно мокрую. Я широко открыл глаза.

И тогда второй, неотличимый от первого, и с той же иронией в немигающих глазах, изящным движением коснулся моего зрачка клювом. И ввёл его мне в левую глазницу. Клюв был слишком велик и крепок, хотя и гибок, и мягок, и нет, и да. Кости глазницы хрустнули и разорвались, когда клюв двинулся вглубь черепа. Его заострённый конец сломал перегородку, пронзил слёзную косточку - os lacrimale, скользнул по петушиному гребню - crista galli, прошёл оптический канал, и разомкнулся на две продольные части. Кратковременная боль, поразившая меня вначале, уже прошла. Разомкнутый клюв осторожно взял ножку hypophis, сидящего в турецком седле - sella turcica, и бережно сорвал плод, ответивший на эту ласку слабым писком.

В тот же миг крылья поддерживающего мои плечи разжались. Его шея выскользнула из-под моей, совершенно мокрой. Голова моя упала назад на подушку... Нежно обращавшийся со мной клюв изящно, с иронией проделал обратный путь, весь вышел наружу и закачался перед моим лицом. Нетронутым глазом я увидел зажатую в кончике клюва мою душу. Моя душа качалась перед моим лицом. Она была похожа на сушёный чернослив.

Тот, кто держал её в клюве, строго глянул на мой открытый нетронутый глаз. Я облегчённо прикрыл его веком. Фиолетовые сумерки в траурных перьях ниспали на него.

Заскрипело перо. Верно, поспешим записать, пока не закрыли обжорку: "Иду", сказал я. И аисты отступились от моего тела. Тесня друг друга в проёме окна, они выбрались наружу... Перья их скрипели.

(1986-1993. Более точная дата, подпись отс.)