- Отвечай! - настойчиво требует Амлед. - Не обо мне уже речь, читай, что написано в хронике о тебе самом, умираешь ли там ты!

- Но этого не может быть в хронике, принц! Да и что за опасная мысль!.. Видите ли, принц, такая мысль может заставить меня писать бесконечно...

- Читай! - заносит Амлед над головой Гора свою грозную оловянную кружку.

- Хорошо, хорошо! Если вы так настаиваете, - пожимает слегка побледневший Гор плечами. - Пожалуйста. Однако, вам и самому пора бы научиться хотя бы читать, если уж не писать... Итак, написано: "Гувернал и Бранжьена занимают королевские троны в Дании и Лоонуа". Но это не мой почерк, это подлог, враки! Это какая-то случайность, вздрагивание рыбьей кости, может быть, оно само...

- Иными словами: Гувернал и Бранжьена занимают места Амледа и Тристана, устало произносит принц. - Это и есть свидетельство позднейшего комментатора. Я понимаю тебя, Горацио. Пока существует трон Артура в Камелоте - тебе не влезть на трон в Дании. Логично. Но, Господи Боже Мой! Для этого вот я высидел столько времени в вонючей обжорке!.. Для того, чтобы узнать все эти гадости, превратиться из королевского отпрыска в исчадие беглого дьячка и умереть, как умирают только безродные космополиты и вонючие псы: лишённым достойного погребения, доброго напутственного слова и доброй о себе памяти.

- Известно, - поспешно записывает рыбьей костью Гор внезапную мысль, - что юноша-скальд должен быть хорошо воспитан и обучен. Враки: он должен быть всего лишь в необходимой мере глуп. И вот - он уже легко обходится и без деревянного меча, пуская в ход грязную кружку. Примечание для позднейшего комментатора текста: всё дело происходит и будет происходить в обжорке. Однако, не следует думать, что причиной этому послужило качество пива. С чего бы это? Ведь кроме прочих прелестей, хозяин обжорки ещё и патриот Корнуолла. И пиво подаёт лишь местное. Между тем, выбор места вовсе не был непреднамеренным, если, конечно, не счесть непреднамеренной Судьбу, выстроившую в этом месте побережья только одну обжорку, куда по необходимости попадает любой путник. В этой обжорке, в силу той же необходимости, пишутся: и хроника Гувернала, по слухам - имеющая целью посадить его и Бранжьену на троны Лоонуа и Дании, и комментарий к хронике, роман Дж. Т. Реверса "Тристан или Гамлет в Британии". Кстати, это последнее появление на её страницах имени "Тристан". В той же обжорке пишутся и комментарии к комментариям, вот этот текст. Другие тексты не выдерживают сравнения с этим, как и другие хроники. Ибо они переполнены противоречиями. Например, "одни утверждают, что всё это случилось в ноябре, другие - что в июне". Все они, впрочем, сходятся на том, что "вытекающие из приезда принца в Британию события, а именно - поединок Гамлета с Морхольтом и его последствия, произошли в начале мая". Но не смертный, конечно же, это грех - противоречие, во имя Господа нашего милосердного! Итак, чтобы никому обидно не было, мы устанавливаем свою собственную дату: было 12 марта, когда РЫЦАРЬ ОДРЕ встретился в обжорке с ПРИНЦЕМ ДАТСКИМ ГАМЛЕТОМ, прибывшим в Корнуолл инкогнито.

- Ты полагаешь, аргумент такого качества подействует: не смертный грех, "конечно же"?

- Должен подействовать. "И рыцарь Одре устраивает Гамлету аудиенцию у короля Артура. Разумеется, этот несколько вынужденный акт превращает его презрение к проходимцам в ненависть. Проходимцам же на то наплевать: их в это время занимает чисто теоретический спор, в котором правы обе стороны".

- Как я понимаю, правой может быть только одна сторона...

- Поэтому-то, принц, от пролитой вами крови разводится столько грязи, а пролитая мною - напротив, отмывает от грязи всех. Не отклоняйтесь от моего варианта текста. Предупреждаю также, не суйтесь к людям со своим этим... пониманием. Нарвётесь на неприятности. Даже такой болван, как вот этот, - и он пошлёт вас подальше, а то и прибьёт.

Кивок в сторону наконец перебравшегося через порог обжорки рыцаря Одре. На лысом затылке рыцаря - отчётливые пятна ржавчины.

- Ах, - томно вздыхает Амлед, не отводя глаз от пейзажа за окном, в котором рыцарь начинает занимать существеннейшее место, потихоньку удаляясь от обжорки, - достойная смерть есть неосуществимая мечта жизни, как мы недавно выяснили. Вместо того, чтобы возражать, ты лучше бы записывал, господин мой писарь... Пока эта мысль свежа, и пока не закрыли обжорку.

- Итак, - записал рыбьей костью Гор, - уточним, пока не закрыли обжорку...

ТАБЛИЧКА ПЕРВАЯ.

- После трёх лет отважнейших военных действий он предназначил Рорику почётные трофеи и лучшую добычу, желая тем завоевать ещё большее его расположение. Поощрённый дружбой с ним, он в жёны испросил себе Геруту, дочь его, и у неё родился сын Амлед. Фенгон же, снедаемый завистью к такому счастью...

- Пех, пех, воистину редкое счастье! - Хозяин с весёлой наглостью уставил в пространство между ними единственный глаз свой и завертел в чрезмерной близости от их носов на манер пращи грязную тряпку. Второй глаз, словно окружённый потоками лавы кратер, утонул в шрамах. - А я вот, к примеру, соображаю: не припомню такой вот весны, как эта вот, в нашем Корнуолле, вот.

- Патриот, - возразил сбитый с монолога проезжий, - ещё два пива.

Его спутник, помоложе и что-то уж слишком хорошенький, мечтательно глядел за окно. Там, шагах в десяти от обжорки, заметно нервничали привязанные к дереву две их лошади. Рядом в чёрной грязи, то есть на дороге, вокруг прочно застрявшей колесницы возились, посапывая, солдаты. Грязь звучно чавкала. В колеснице, отлитый из металла божок на постаменте, невозмутимо стоял рыцарь. Его лошадь, обречённо уложив брюхо в родимую почву, больше напоминала стельную корову, чем благородного скакуна. Краснокарий глаз её мучительно косил. Доспехи рыцаря незапачканными выпуклыми частями пускали голубеньких зайчиков за дорогу, на рыжее поле, и дальше, к убогой изгороди, за которой сгрудилась отара тощих овец, окружённая стаей псов. Псы, овцы и пастух мало чем отличались друг от друга. Никогда, значит, в этом их Корнуолле не было такой вот весны.

И, значит, никогда в этом Корнуолле не таяли так резво снега в рыжую траву, похожую на лосиную шкуру. Не зеленели так славно и в таком соблазнительном отдалении мягкие холмы, не вспыхивали так мерцательно остатки льда на их склонах - зелёных, чёрных, рыжих. Никогда, стало быть, не пахло так вот раньше: влажной близкой глиной и далёким морем, чуть нагретой сухой травкой и пивом, и ржавчиной, и всем остальным, и в таком томительном сочетании, и в таких полезных носоглотке пропорциях. Таких болезненных для сердца тела и сердца души пропорциях.

И вот, подобно спазму гортани, оно, сердце души трудно впитывает этот настой, такой горький и сложный, и одновременно простой. Вот ему, сердцу души, становится счастливо и нежно, и чуть странно, и немного стыдно. Потому что сердце ума вступает в спор и внушает: ты ведь куда старше и мудрее, и вечнее всего этого, снисходительней! А это всё лишь обман, игра разноцветных и разноотражающих стёкол глаз. Сердце ума внушает: в твоих силах придумать игру иную, непохожую, переиграть эту или отменить всякую игру навсегда, достаточно тебе лишь пожелать этого, о, ты, сердце души. И такое дело сделается тобою без усилий, по желанию лишь только сердечному.

Но внушая, само сердце ума прекрасно знает - и о том прекрасно известно сердцу души - что это не так. Что это совсем не так, потому что так быть не может. Вот от такой лжи сердца ума и стыдно сердцу души. И больно, и многое ещё. И нет, и да. Вот. Но нет, но да! Будто не сердце ума, а само оно, сердце души так солгало, такое простучало, пробило, такое вот ляпнуло. Стыдно, и больно, но не слишком - а просто и легко, будто ляпнуло оно это не сейчас, не сегодня, а вчера или позавчера, неважно... важно, что задолго до рождения этой самой вот весны, столь достойной всяческой снисходительности, потому что столь очевидно хрупкой - и такой непременно обязательной. Неудачно ляпнуло, пусть и не по своей вине, а по вине плохопослушной гортани, или языка, но такое - чего уже не поправить: или никогда, или что может быть поправлено только этой самой весной корнуоллской, только ею самой. Если хотя бы это может быть. Даже хотя бы этого быть не может.