Выскочил из засады, да к-а-ак засвистал, заулюлюкал! А ласка, вражина, поглядела на меня и — в дупло. И мигом — обратно, а в зубах желтенький бельчонок. Что тут делать? Как помочь бельчатам? Растерялся я и впервой здорово пожалел, что ружья у меня нету! Одному радуюсь: белки-матери не видно, а то бы вцепилась в ласку, ну и погибла бы в один момент!

Стал я шишки в зверюгу кидать, а потом схватил палку в зубы и давай карабкаться на кедр, а он вдруг к-а-ак зашумит сердито, будто помочь мне хочет ласку прогнать.

Слазал я с палкой на дерево, да что толку? Палка на дереве — лишняя обуза только. Так и ушел домой.

А на рассвете кинулся опять к кедру. Он стоит притихший, тоскливый. И стало у меня на душе муторно.

Но вот вижу: из дупла белка выскочила. Ну, думаю, помчится за продуктами, а она на суку сидит, ровно замерзла.

Часа три, кажись, прошло, а белка не шелохнется. Сидит и сидит у дупла, тоскливая такая. Беда, думаю, приключилась… Видать, ласка осиротила ее.

Не выдержал, кашлянул я — в горле запершило сам не пойму отчего. А белка к-а-ак подпрыгнет с перепугу и — юрк в дупло!

А мне не терпелось узнать, что белка делает. Опять притаился под кедром и в небо гляжу. Хорошо вот так лежать — в небо синее глядеть и думать обо всем хорошем. О плохом ведь не думаешь, когда вот так один лежишь на земле и в небушко глядишь!

В глазах зарябило — задремывать, видать, начал. И уснул бы, да шишка с кедра прямо в нос ударила.

Кто это там балуется, думаю. А наверху — белка прыгает, расчесывает лапками свою шубку, шустрая такая. Ну, думаю, с чего она, глупая, веселится? А белка — юркает туда-сюда, туда-сюда, осматривается кругом. То в дупло заскочит, то обратно выскочит, пышным хвостом играет, вся золотая от солнышка.

Дай, думаю, гляну в дупло, отчего ей так весело стало? Выждал, когда белка по своим делам скрылась, и — на кедр. Мигом вскарабкался. Заглянул в дупло, а там кто-то пищит, копошится. Разглядеть трудно — кто, и я руку сунул в дупло. Вытащил что-то тепленькое, голенькое. Глянул и чуть с кедра не свалился! Слепой котенок! Потешно! Шишкой сорвался с кедра, и — в избу.

— Ты что это, Вася, угорел что ли? — смеется бабка.

— Зачем — угорел? Какой тут угар! У лесной белки в дупле котята появились.

— Какие котята? Да ты, внучек, никак, блинов утрось объелся, — смеется бабка. — Креста на тебе нет, вот и боронишь несусветное. У белки да котята в гнезде? Грех, грех, Вася, баять такое!..

Бабушка меня отчитывает, а тут мамка в избу вошла.

— Какие котята? Какая белка? — спрашивает.

Я и рассказал все по порядку, как было, про белку, бельчат и ласку.

— Вот оно что! Да слепых-то котят в лесу Антипиха кинула, а белка этих котят и приютила взамен бельчат своих, молоком их своим кормит. Утолковал?

А я не знаю, что и сказать. Бабка опять смеется:

— Чего рот-то распялил? Муха в живот залетит…

А я молчком рванул из избы.

Со всего ходу, не таясь, на кедр махнул. Про белку забыл. А она из дупла выскочила и сердито зачёкала языком: «чё-чё-чё». Хвост распушила, глаза злые, сейчас лицо царапать зачнет! Так в дупло и не заглянул — скатился с дерева и — в избу.

На другой день выждал, когда белки на дереве не было, забрался на кедр и заглянул в дупло. Потрогал рукой котят, взял в руку одного. Мяучит, пищит, мордочкой тыкается в ладошку, видать, молока хочет.

Подумал было я забрать одного котенка, да не посмел: белку-мать жалко стало. И так ее ласка на всю жизнь обидела.

Как-то ранним утром опять вскарабкался на кедр и в дупло заглянул. А в нем пусто. Долго сидел я на суку. Слушал, как черный дятел с красной шапочкой на голове — его у нас желной кличут — кору долбит и кричит свое «трюю, трюю».

А белку так и не дождался — исчезла белка. Видать, увела она своих приемных детенышей в укромное место, или, может, еще что случилось — про то не знаю. А может, котята, когда подросли, разбрелись, а куда — неизвестно. А может, кто пожалел и подобрал их. Много ведь по земле добрых людей ходит!..

Отец и мать Юры и Зои ушли на колхозное поле картошку копать, а ребят оставили домовничать.

Сидят брат и сестра у открытого окна, смотрят, как мелкий дождичек моросит. В избе тишина. Слышно даже, как сонные мухи крылышками шевелят. Вдруг за окном, во дворе громко кто-то забарабанил.

— Это что за барабанщик? — удивленно сказал Юра и взглянул на сестренку.

— Не знаю, — сказала Зоя.

Брат и сестра на цыпочках вышли на крыльцо. Осмотрелись кругом: никакого барабанщика нет. Но кто-то барабанит и барабанит — громко-громко… Видят брат и сестра: на мокрой траве, возле сарая, ведро лежит. А в нем кто-то стучит: тук, тук, тук…

— Может, серый волк туда забрался? — шепотом спрашивает Зоя и боязливо прижимается к брату.

Юра старше сестры на целых три года. Он тихо говорит:

— Тоже выдумаешь — волк… Разве волк в ведро залезет? Ведь он большой, а ведро-то маленькое.

— А может, лиса забралась? — еще тише говорит Зоя.

Юра задумывается. И качает головой:

— Ну и дурочка ты, Зойка, лиса-то зверь осторожный, не прибежит сюда из лесу.

Юра почему-то посмеивается и, нагибаясь к уху сестренки, шепчет:

— А знаешь, кто в ведре сидит?

— Не знаю, — признается Зоя.

Брат делает большие круглые глаза и громким шепотом говорит:

— Большой-пребольшой черный тараканище!

— Ой! — кричит Зоя и даже закрывает лицо руками.

Но Юра смеется:

— Не бойся, Зоя, это я пошутил. Давай лучше в ведро заглянем.

— Давай, — соглашается сестра, — только палку в руки возьми, чтоб таракан не укусил.

Заглянули Юра и Зоя в ведро и… расхохотались: сидит в ведре молодой белый петушок и стучит желтым клювиком в донышко. Это он хлебные крошки склевывает, что на донышке остались. В этом ведре мать поросятам корм приготовляет. Вот почему петушок-то и стучит в донышко — барабанит!

— Вот так барабанщик! — воскликнули в один голос брат и сестра.

А петушок выскочил из ведерка и побежал разыскивать маму-курицу.

Еще прошлой зимой дядя Кирилл подарил мне черную, в белых пятнах, собачку с вислыми ушами. «Сильвой зови», — сказал он.

А в начале лета мама принесла с фермы в мешке свою премию — крошечного поросенка.

Сквозь белую щетинку просвечивала нежная розовая кожица, а по бокам темнели пятнышки. А визжал этот поросенок так здорово, точно его резать собирались.

Сильва с первого раза лизнула поросенка шершавым языком. А поросенок храбро ткнул своим пятачком собаку в бок. Поросенка я назвал Филькой.

Филька бегал по двору, точно угорелый, а потом забирался в лужицу и лежал тихо, совсем как неживой. Сильва сердито тявкала, будто бранила поросенка, а потом осторожно брала его зубами за загривок, как щенка, и оттаскивала на сухое место. Бестолковый Филька звонко орал и снова шлепался в лужу, смешно дрыгая копытцами.

А Сильва глядела с укором на Фильку умными глазами, как бы говорила: «Ай, ай, как нехорошо валяться в грязи!»

А когда Филька отваливался от еды, Сильва слизывала кашицу с поросячьего носа, точно умывала его. До чего забавно смотреть!..

Сильва и Филька всегда спали рядом, на войлоке, в кладовке, а днем — посреди двора, на лужайке. Я часто наблюдал, как сладко дремал поросенок, прижавшись к лохматому животу собаки.

А когда Сильва уходила со двора по своим собачьим делам, Филька здорово визжал и бегал по ограде, тыкаясь носом-пятачком во все углы. А то стоял совсем неподвижно, будто прислушивался к чему-то. И если Сильвы долго не было дома, Филька не ел свою кашицу и дрожал, будто от стужи.