Зинаида Евдокимовна была вне себя, насладиться торжеством не удалось. Да и торжества-то не было. Она до последнего тешила себя надеждой на то, что он дрогнет, сдастся, начнет умолять о пощаде. Она ждала этого, но страшилась оставаться с ним один на один, потому-то и вызвала Шарикова, чтобы он, на всякий случай, присутствовал при разговоре. Кроме того, ей нужен был свидетель ее торжества и унижения толстокожего, готовый подтвердить, да, она знала это, и приукрасить происшедшее, распространить необходимый и положительный для нее слух. А также, подтвердить это и для Пустовойтова.

Шариков пришел, грузный, тяжело дышащий, сел, как она его и наставляла, за спиной его. Ей казалось, что она все просчитала, присутствие Шарикова за его спиной, по ее мнению должно было оказывать на него психологическое давление, да и в случае нужды, Глеб Константинович мог бы, и она также предварительно внушала ему это, применить к нему сзади, со спины физическую силу.

Но ничего этого не понадобилось, ничто не сработало. Ее ожидания не сбылись.

Как не пыталась она, сегодня, в очередной и одновременно в последний раз, подавить его волю и убежденность, обвиняя его в присутствии Глеба Константиновича во всем, что только приходило ей на ум, он оставался неизменно твердым, как она давно определила для себя «убежденно-упертым», «толстокожим».

До знакомства с ним ей не приходило в голову, что есть такие люди, которые готовы идти до конца, пожертвовать завидными должностью и работой, но остаться такими, какими их воспитали, не поступиться принципами.

Он оказался таким. Даже от его внешнего вида, манеры держаться, выстраивать разговор веяло чем-то неуловимо породистым, значимым и солидным. Он для нее – типичной представительницы советской «лимиты», был «барином». Именно так она сначала за глаза, а потом, находясь во взвинченном состоянии, провоцируя на скандалы, несколько раз и при нем называла его. Он, в первый раз высказавший недоумение, в дальнейшем перестал реагировать, что еще больше бесило ее.

По мере того, как она узнавала его, слышала теплые, и, как она понимала, справедливые, зачастую, хвалебные отзывы о нем, в ней нарастала неприязнь к нему. Спокойный и уверенный, он все сильнее и сильнее раздражал ее, и ей все больше и больше хотелось унизить его, превратить его в глазах окружающих в нечто невзрачное, растерянное, боящееся слово сказать без ее одобрения.

Она специально давала ему одно поручение за другим, часто вне его должностных обязанностей, ожидая, что уж на этот раз-то он сорвется, откажется, наконец, просто попросит помощи. Но он не делал этого, наоборот, он успешно в установленные ею сроки выполнял порученное и, каждый раз было полной неожиданностью для нее, никогда не повторялся, предлагал и аргументировано отстаивал свои предложения, с которыми она, понимая, что так будет лучше в первую очередь для нее, вынужденно соглашалась. Даже здесь, он был умнее и сильнее ее, называемой за глаза «шефиней», гордившейся своим всемогуществом и одновременно жутко боящейся допустить ошибку.

Ее год от года все сильнее раздражало, что к нему, тянулись за советами и поддержкой сотрудники, что он не отказывал им, спокойно, не повышая голоса, объяснял и учил, правил документы, защищал сотрудников, будучи убежденным в их правоте, от ее нападок.

Она не могла не понимать, что, даже организованная ею при поддержке Пустовойтова, его искусственная изоляция, не удалось в полном объеме, он по-прежнему был популярен, и к нему, как доносили ей, по-прежнему, правда с оглядкой, заходили сотрудники, он по-прежнему выполнял свои должностные обязанности.

Да, насладиться торжеством не удалось. Он спокойно, внешне невозмутимо выслушал все, что она отрепетировала бессонной ночью, поставил свою подпись на принесенный и давно заготовленный Элкой Цыгановой приказ.

Более того, он и здесь переиграл ее, отказавшись удовлетворить ее требование о сдаче полиса ДМС в связи с тем, что не был предупрежден об этом заранее, и, пообещав принести его после. Для нее, и в мыслях не державшей, что после всего происшедшего, он может появиться в офисе еще раз, это было полной неожиданностью.

Как неожиданным было и то, что на вырвавшееся у нее: – Всего доброго, – он, молча, встал, посмотрел куда-то поверх ее головы и голов Шарикова и Цыгановой, повернулся и с прямой спиной вышел, как всегда аккуратно прикрыв за собой дверь.

Да, торжества не было, она понимала, что все ее усилия оказались тщетными, расставание не вернуло ей душевное спокойствие, она уже не та «шефиня», которой она была до встречи с ним, что ощущения незавершенности, собственной ущербности, да, и, она вынуждена была признать это, ощущение беспокойства с ней останутся навсегда.

Почему? В этом ей предстояло разобраться.

Она хорошо помнит, как, несколько лет назад, весной, узнав, об увольнении Плахова – коллеги, равного ей по должности, она испугалась. Испугалась, предположив, что следующая будет она. Да, именно, она, поскольку знала, что мало чем отличалась от него: такая же неорганизованная, трусливая, чванливая, готовая на все, чтобы лишь удержаться на занимаемой должности. Новое время требовало новых людей, обладающими теми качествами, которых у нее и ее уже уволенного коллеги не было.

Она помнит, как испуганная, суетливо бежала она по пустому коридору офиса своего уволенного коллеги, и встретила его, Афанасьева – спокойного и уверенного, вышедшего ей навстречу из своего кабинета.

– Добрый день, Зинаида Евдокимовна, – поздоровался он с нею.

– Добрый, – буркнула она в ответ. – А, правда, а что Бориса Ефимовича уволили?

– Да.

– А где он?

– Его нет.

– Почему? – вырвалось у нее.

– Не знаю, очевидно, потому, что его уволили, – ответил он.

Она застыла, не зная, что сказать.

– Зинаида Евдокимовна, может быть. Вы пройдете в мой кабинет? – спросил он.

– Да.

Впервые попав к нему в кабинет, она огляделась: в отличие от ее, все в его небольшом рационально, даже аскетично, обставленном мебелью и оргтехникой кабинете было подчинено функциональности, все находилось под рукой.

– А почему Бориса Ефимовича уволили? – сев за приставной столик, продолжала задавать вопросы она.

– Не знаю, это не моя компетенция, – садясь напротив нее к приставному столику, ответил он.

Она, конечно, понимала, что он не может знать причину увольнения Бориса Ефимовича, но привыкшая собирать и распространять сплетни, надеялась, что он что-то все-таки сообщит ей.

– Ну, может, что-то слышали? – продолжила она.

– Зинаида Евдокимовна, Вы же знаете, какое сейчас время, – спокойно, прямо глядя ей в глаза, сказал он. – Причины могут быть различные.

– И все-таки? – продолжала настаивать она.

– Думаю, Вам это лучше узнать у самого Бориса Ефимовича. У Вас же есть его номер телефона? – ответил, как отрезал, он.

Естественно, у нее были номера и домашнего, и мобильного телефонов Плахова, они несколько раз перезванивались с ним, однако, из-за испуга, она даже не вспомнила о них.

– Да, – произнесла она и тут же продолжила – Так что-нибудь известно?

– То, что Борис Ефимович уволен с сегодняшнего дня.

– Я знаю это, – она начала кипятиться, – но почему?

– Зинаида Евдокимовна, я же сказал уже Вам, – все так же спокойно ответил он, – Вам это лучше узнать у него самого.

Не ожидавшая от него такого упорного не желания «поделиться информацией», как она называла обмен сплетнями, она была удивлена и заинтригована, решив воспользоваться моментом и присмотреться к нему.

До этого, она несколько раз встречалась с ним на различных мероприятиях, слышала о нем одни положительные отзывы, была свидетелем того, как Светлана Аркадьевна и люди из ее окружения советовали Плахову больше прислушиваться к нему. Знала она и то, что во многом именно с ним Светлана Аркадьевна и ее окружение связывали успешную деятельность возглавляемой Плаховым организации.