– И правда, детям можно было больше, – мать с шумом ставит чашку на стол.

А затем словно бахнула башня со старыми пожитками. Шкафы, тумбы, тонны бумаг слетели с высоты. На каждой из страниц – число, время, год. Вот что было!

«А я пенсионер… а я мать… а я – то, и вообще – нечего!» Серке откидывается назад. Затем упрекнет снова, то вскочит, то грохнется опять на стул. Трещат и рвутся нотки в голосовых связках. Взывает затем к жалости, хватается за сердце, усаживается или усаживает свое туловище курицы-наседки.

– И как вам живется? – Ташка насмешливо посмотрела на обеих.

– Нет, вы посмотрите! – Алтынай сцеживает слова, затем взлохмаченной головой подается вперед, тарахтя что-то невпопад. Руками (а в руках чайная ложка с грязной салфеткой) демонстрирует что-то очень страшное, непередаваемое словами.

Замолчала Алтынай от шлепка. Удара по лицу она никак не ожидала. Вероятно, это и возмутило ее больше всего: ее застали врасплох. Ташка запрокинула руку еще раз – рука в нерешительности задрожала и повисла в воздухе. Алтынай вытаращила глаза, возмущена, что никак не спохватится. Оттолкнула она Ташку сколько было сил, а та наконец ударила снова. Сжалась теперь Алтынай, сдается. Ее приоткрытый рот завыл в протяжном «а-ай».

«Змея!» – вырвалось у Ташки. Правда-правда. Права-права Феруза эже1! У нее девять братьев и сестер. Выгнали однажды ее из родительского дома, перелезла она затемно через забор и уснула в сарае. А больше ей некуда было идти, господи.

«Ты радуйся, что у тебя всего одна сестра!» – сказала как-то Феруза. Свесила затем голову, сдаваясь. Словно ошибалась в людях столько раз, что готова уже признать, согласиться со всеми девятью или со всем миром: да, ошибалась только она.

В голове жужжит от мыслей, обид – они никак не облекутся в достойные слова. Дрянно, дрянно всегда получается. Ташка наконец встала, что-то с себя стряхнула. «Ты ничего не помнишь», – запричитала мать. «А как мне было тяжело», – плачется Серке. К ней присоединяется младшая дочь, хлюпая своим задиристым носом. «Что Алтынай только не пережила!»

В этот момент зазвенел телефон. Не замечая ступеней, Ташка скользит уже по лестнице, словно по ровной глади, но спотыкается на ровной лестничной площадке, словно там-то и были настоящие ступени. Сквозь крохотные окошки она поглядывает на машину Тилека и отчего-то злобится на него…

«Я тебе еще покажу!» – кричит ей вслед Алтынай и за эту фразу получает пощечину уже от матери. На крыльце, на трехступенчатой лесенке, Ташка, торопясь, таки грохнулась. Грохнулась сначала коленями (ладони скользнули по брусчатке), затем всем телом и лицом. Заплакала от боли, которой, казалось, дай только волю. Колготки разорваны, как пленка на кусках замороженного мяса. Тилек подскочил, приложил свою ладонь к колену, словно подорожник. А Ташка – навзрыд. Тилек разозлился, убрал от колена ладонь и ею же прикрыл вопящий рот Ташки. И рот теперь в крови.

– Да закрой уже рот! – шипит он, пугливо оглядываясь. Усадил затем в машину, стоял некоторое время, глядя на Ташку через окно. С особой страстью он сжег бы сейчас машину.

Машина поехала по ободку тротуара вокруг футбольного поля, выехала затем на залитую дождем трассу. За ними завопила сирена. Опуская окно, Тилек прокричал сквозь дождь: «Э, ГУБОП!» Показывает корочку: «ГУБОП! ГУБОП!» Управление какой-то там преступностью.

Инспектор не отставал, вынудил припарковаться. На улице Тилек взмахивал руками под дождем, лицо судорожно дергалось. Капля дождя повисла прямо на кончике носа. Сел он затем в машину инспектора, оправдываясь за липовую корочку. Кинул на папку инспектора купюру.

Доехали наконец. Ташка выскочила из машины, побежала, прихрамывая, к подъезду. Пока Тилек откатывал машину к гаражам, Ташка наглухо заперла дверь. Щелчок, щелчок, дополнительный замок. Тилек дернул за ручку входной двери – не понял. Затем еще раз. И еще. Начал дверь выбивать. Сопровождает это действие языком бесцеремонной цветастой ярости, его угрозы при этом старательно звательны. В это время приоткрывается соседняя дверь.

– Ба-аб На-а-адь… – звателен Тилек. Он просит не вмешиваться. Нет, он не требует, он просит с яростью, но всё же просит. Оправдывается затем, долдонит старухе: «Да это не я!»

Чем ближе подходит к старушке, тем крепче та цепляется за медную ручку своей старенькой двери. И эта, и та, теперь их уже двое. Тилек затем обращается к Ташке через наглухо запертую дверь: «Это всё твоя мать, так? Кто еще? Ты только скажи!» Поглядывает затем на бабу Надю, отводит глаза – не выносит взгляда старухи, всегда недолюбливающей «гостя». И ничего не объяснит же этой старухе, черт бы их обеих уже побрал. Обидно рослому мужчине за незаслуженную ругань. Ну послушайте, так не он ведь обидел «деточку»!

– Прочь! – поднажала решительно старушка, выпроваживая «мальчишку». Старушка даже не смотрит на Тилека: она, во-первых, его боится, во-вторых, своим взглядом она себя и выдаст, выдаст, что боится. Но у старушки всё еще есть силы этим чувствам сопротивляться. Прочь! Уходи-те.

А Ташке баба Надя улыбается. Да так, что улыбается старательно сдержанно. Если расслабится, то лопнет в скором времени от счастья. Вскинет она взгляд на Ташку, словно на единственного возлюбленного или на единственного сына, которому она посвятила бы целиком жизнь. Смотрит она загадочно, сдерживая любовь, чтобы проявить ее во всей мощи, во всем ее величии, с такой жертвенностью, с которой не прочь бы и помереть, героически падать в последнем счастливом издыхании…

Не падает баба Надя. И не упадет. Суетится на кухне восторженная от собственного бесстрашия и храбрости. (Нет, одной такой любви здесь маловато. Храбрость – чем не вызов смерти? Ведь в бесстрашии ты проявляешь свою любовь в первую очередь к жизни, а это воля к жизни.) Восторжена баба Надя, оттого что защитила деточку от мальчугана, оттого что наконец-то она, на закате своей жизни, кому-то еще понадобилась… Счастлива, что Ташка не рядышком в соседней квартире, а совсем рядышком. Сидит, щупает свои разбитые колени. Кровь еще сочится, пачкает бинт.

– Ой… – вздыхает Ташка в ответ бабе Наде, наговаривающей на Тилека. «Ты посмотри на него, ты посмотри», – продолжала баба Надя. А Ташке всё равно, кто виноват, а кто нет. Пусть. Пусть Тилек побудет плохишом, зачинщиком и даже злодеем.

В квартире бабы Нади стены голые, тусклые. Белый сетчатый тюль в зале, ореховый сервант, пара стульев и старенький бельгийский диван, зеленый. На кухне висит вышивка – ягоды и кувшин, а в комнате – портрет ее матери.

Изображена мать в пожилом возрасте. Кожа на подбородке толстым слоем тянется вниз, словно это густое созревшее тесто. Мочки ушей растянуты, тоже тянутся вниз вместе с куполообразными серьгами. На висках волосы редкие, а на макушке – плотный моток волос. Впрочем, именно такой Ташка и помнит мать бабы Нади.

Всхлипывает однажды та старушка на портрете перед дворовыми детьми, рассказывает о войне. «Мы ели хлеб с опилками!» – жалостливо заскулила старушка, а детям больно оттого, как больно ей… Наедине с Ташкой старушка снова начинает рассказ о войне и хлебе. Уже в который ведь раз. Старушка хлюпает носом, затем вдруг разом меняется в лице. «Хочешь вкусную конфету?» – спрашивает она Ташку так таинственно и интригующе, что так же таинственно и интригующе это звучало бы разве что на войне. Ташка жалостливо улыбается, кивает, ощущая себя при этом какой-то неприятно взрослой.

– Хочешь вкусную конфету? – спрашивает теперь уже баба Надя. Ташка еще чуть-чуть и рассмеется. Правда, отчего ей смешно, так просто и не ответишь. То ли оттого, что спустя годы Ташка всё также ощущает себя неприятно взрослой, то ли оттого, что помнит себя ребенком, а это сплошные неприятные ощущения.

Ташка нехотя развернула конфету и тут же закрутила ее обратно в обертку. В дверь постучались. И не стучались даже, а ломились, нахраписто напрашивались внутрь. Баба Надя напугана (она определенно становится храброй и бесстрашной, только когда напугана). Не любит она какие-либо вторжения. Старушке всё мнилось, что это может оказаться тот мальчишка Тилек, который, скорее всего, вернулся теперь еще и пьяный. А кто еще это может быть, если не пьяный и злой мужчина?