Несколько раз Поляков в составе патруля нес службу на улицах Москвы. Все ночью. Так Саленко договорился с начальником штаба: Поляков ночью в патруле, днем – на складе.

Ночная Москва была темной. Притихшей. Вернее, опустевшей. Редкие машины не проезжали – проскакивали по улицам. Иногда, натужно урча мотором, двигались грузовики с красноармейцами или полуторки со спаренными пулеметами в кузове. Один раз целая колонна дирижаблей прошла.

Никаких шпионов или диверсантов не поймал Поляков.

Пару раз только пришлось по этажам побегать: насчет светомаскировки кое с кем побеседовать. Поляков вздохнул: какая-никакая, а все же живая работа. «Лиха беда начало», – решил он. Теперь нужно двигаться дальше. Пошел к Лосеву проситься в караул за пределами Москвы. «Мы ж войска по охране железных дорог, вот и отправьте меня с каким-нибудь караулом в Подмосковье. Может, проверить, может, подмогнуть».

– Ладно, – сказал начштаба, потягиваясь и потирая красные и опухшие от бессонницы глаза. – Я подумаю.

– Только Саленко ничего не говорите, а то он сильно возражать будет.

– Возражать? – недовольно пробурчал Лосев. – Пусть возражает. Это нормально. Каждый за свой участок болеет. Но боевая служба, – он как бы погрозил отсутствующему Саленко пальцем, – боевая служба – это прежде всего. Понял, Поляков? – Махнул рукой. – Ладно, иди, не скажу.

Прошло несколько дней. Тревожных и наполненных ожиданием беды. Она как будто витала в воздухе. Давила сверху неведомой тяжестью. Насмехалась: «Что, работаешь? Ну-ну, работай. А зачем? Все впустую. Все же пропало… Все пропало… А ты тут пашешь…» Димка передергивал плечами, отгоняя эту нечисть, бормотал: «Погоди, еще не вечер… Еще не вечер… Мы свое еще возьмем. Врешь ты все. Не так просто нас скушать. Подавишься». И, стиснув зубы, продолжал трудиться. Продолжал пахать и верить.

В середине октября зашел к нему неожиданно Саленко. Плотно прикрыл за собой дверь, да еще на засов закрыл. Прошел вглубь склада, осмотрелся, спросил:

– Один?

Дима кивнул.

– Один.

Саленко, тяжело ступая, прошел к столу, сел. Поднял на Полякова глаза.

– Плесни грамм пятьдесят. – Помолчал. – И себе тоже.

Дима даже не удивился, хотя это было впервые за всю его службу под началом Ивана Ивановича. Может, потому и не удивился, что впервые.

Налил в два стакана спирту, отрезал хлеба, струганул пару кусков сала, достал из бочки соленых огурцов. Все молча. Сел напротив начальника. Тот взял стакан, протянул к Диме. Сказал:

– Ну давай.

Молча выпили. Молча закусили. Прошло несколько минут. Саленко вздохнул:

– Хреновые наши дела, Дима. Сегодня объявили в Москве осадное положение. И эвакуацию. Правительство и госучреждения разные на восток отправляют. И Сталин вместе с ними.

Полякова как будто к земле прессом невидимым придавило. Слова не мог сказать. Потом с трудом выдавил:

– И Сталин тоже?

Саленко смотрел на него не моргая.

– Ну сам-то я его не провожал, но решение такое принято.

У Димки перед глазами все поплыло. Как молотом в голове билась одна мысль: «Не может быть! Не может быть! Не может быть! Не может…» Он поднял глаза на майора, прошептал:

– Не может быть.

Тот покивал головой.

– Я тоже думал: не может быть. А случилось. С нами тоже пока не ясно, но ежу понятно: или на фронт из последних сил, или за Урал куда-нибудь перышки чистить. Так что собирайся. – Кивнул на пустые стаканы. – Давай еще по граммульке. Иначе не переварю.

Выпили еще. Иван Иванович не стал закусывать, помахал только ладошкой у рта. Вздохнул, посмотрел внимательно на Димку, спросил:

– У тебя там, в Сибири, родни случаем нет?

Поляков непонимающе уставился на него. Покачал головой.

– Нет. Семья вся на Украине. Дальняя родня здесь: кое-кто в Москве, в Калуге, в Курске. Да я с ними как-то не очень… – Он поднял глаза, пожал плечами. – Нет, в Сибири никого нет. А зачем?

И тут до него вдруг дошло, зачем! Он встал, одернул гимнастерку, шепотом спросил:

– Вы что? Вы думаете…

И замолчал, с ужасом глядя на начальника.

Саленко тоже молчал. Потом взглянул на Полякова, приподняв тяжелые веки, медленно разделяя слова, ответил:

– Вот именно, Дмитрий. Думаю я, думаю. Все может быть. Если узнаю, что и товарищ Сталин… – Помолчал. – Но этого я не знаю. Пока не знаю.

Он встал, прошелся, заложив руки за спину. Остановился напротив Полякова. Продолжил:

– Все это очень скоро выяснится. А пока будем трудиться. Работать изо всех сил на победу. Ты, Дмитрий, не подумай чего лишнего. Все равно мы победим. Вопрос только: когда? Поэтому и готовым надо быть ко всему. А ты что подумал? Струсил Саленко? Нет! Нас так не возьмешь!

Дима пожал плечами.

– Ничего я не подумал. Никто ничего не подумал. А я тем более. Мне отступать некуда. Меня завтра в партию принимать будут. Вы ж сами рекомендацию давали. Только я в Сибирь не поеду. Здесь буду до конца биться. Победа или смерть. Но пасаран!

Майор удивленно глянул на него.

– Ты посмотри: новый трибун выискался! Я, значит, трус, а ты герой?

Димка смутился. Заскороговорил:

– Я, товарищ майор, ничего такого не подумал. Вы всегда были и остаетесь для меня примером. Не зря же я у вас, у первого рекомендацию в партию попросил. И вы мне ее дали. Просто вы постарше, поопытней меня будете, дальше смотрите, все предусмотреть можете. А я что? Мне бы саблей махать, а там, как получится… Я немцев… Я их зубами буду…

Он бы в таком духе и продолжал – просто не знал, где и как остановиться.

А остановил его тяжелый взгляд Саленко. Поймав этот взгляд, Поляков сразу осекся, замолчал.

Саленко проворчал:

– Постарше, поопытней, предусмотреть… – И, повысив голос: – Не ври! Ни к чему! Подумал и подумал. Обо всем думать надо! А ты в мае думал, что немцы Москву штурмовать будут? Вот то-то и оно! Ко всему готовым надо быть… Ладно, пойду я. – Вздохнул. Помолчал, взглянул серьезно на Полякова. – А ты парень правильный. Крепкий. Не ошибся я в тебе. С такими не пропадешь. – Молча повернулся, пошел к двери, бормоча, как будто про себя: – Нет, не пропадешь. Не взять немцам Москвы. Зубы поломают.

У самой двери обернулся. Бросил:

– Ну бывай.

И вышел.

* * *

Потянулись будни. Серые, холодные дни. Погода как будто сочувствовала людям: хмурилась вместе с ними, вздыхала студеным ветром, проливалась мелким нудным дождем… Солнышко только изредка проглядывало сквозь редкие разрывы в низких плотных тучах, затянувших небо. Не только люди – дома как будто затаились, стояли молча, поглядывая на редких прохожих черными глазницами окон. Изредка по пустынным улицам проходил полицейский патруль, проезжал грузовик с солдатами или мотоциклист с пулеметом, прилаженным к люльке. Калугины на улицу старались не выходить. Кроме Матвея, конечно. Того в доме было не удержать, но и он таился, из дома выходил не на свою – на соседнюю улицу, пробираясь туда через соседский, Федосеев, двор. Приехали Федосеевы на строительство металлургического завода откуда-то из Сибири, да так и осели тут. Хозяина прозвали просто Федосеем, и он быстро стал в городе своим. Хотя семья его слыла нелюдимой, но с Калугиными они жили дружно, по-соседски. Теперь их дом стоял пустой. Обшарпанная хата никого не привлекала – в городе осталось немало таких покинутых жилищ. Кроме того, немцы в случае нужды предпочитали останавливаться в домах с хозяевами. Во-первых, они почему-то считали: раз не сбежали, значит, к немецкой армии относятся лояльно. Во-вторых, хозяйка и приготовит, и покормит. А если квартировать не один день, то и поспать можно в чистой постели.

Соседствовали дворы Федосея и Калугиных огородами, а фасадами выходили на разные улицы, что и было очень удобно для Матвея. Через Федосеев двор он выходил в город, а в подполе его сарая Матвей с Валентином устроили что-то вроде штаба. Там они встречались и строили планы борьбы с фашистами. Только мало каким из них суждено было воплотиться в жизнь.