И вышел, оставляя на чистом полу грязные следы.

– Вот собака, – кивнул ему вслед Мотька. – Врет он все. Им патроны по две обоймы выдавали. По десять штук. И гранаты. Кто не струсил, те воевали. И танки гранатами забрасывали. Я за городом сам несколько подбитых видел. И обгоревших, и без гусениц. А штук пять немцы в мастерские приволокли на ремонт. Так что врет он все. Струсил и дал деру. И не он один. А теперь вишь – с ружьем ходит. Думает, до власти дорвался. Посмотрим еще, чья возьмет.

Дверь отворилась, в проеме снова показалась голова Степанко.

– Ты, щенок, – обратился он к Мотьке, – много знаешь. Вот тебя первого я и шлепну.

– Ты што? – подступил к нему Фёдор Николаевич. – Белены объелся? С фашистами воевать кишка тонка, на мальце зло срываешь? Угомонись. Решил служить немцам – служи. Это тебе потом зачтется. А мирных граждан, детей тем боле, не трожь. За это тебя и немцы по голове не погладят. – Погрозил ему пальцем. – Немец, он порядок любит. Поживем – увидим, что к чему. Тогда и решим, что да как! И как нам жить дальше.

Сашка покачал головой, насмешливо улыбнулся:

– Ладно. Живите покеда. А начальник у меня не немец. Дружок твой, Лизка, у меня начальник. Беленко. Предупредил уж, чтоб я вас не трогал. Заботливый. А то б я кое-кому здесь зубы уже посчитал.

Он ушел, хлопнув дверью.

В комнате повисла тишина. Калугины, как завороженные, смотрели на закрывшуюся за Сашкой дверь. Лиза присела на край стула, покачала головой, прошептала:

– Нет, не может быть, чтоб и Саша… Он не такой, он не предатель. Не может быть.

Все обернулись к ней, а Матвей подошел, погладил ее по плечу, сказал:

– Ты, Лиза, не переживай. Я тоже не верю. Наверно он по заданию остался. Не такой Сашка человек, чтобы немцам служить.

Вмешался Фёдор Николаевич.

– Где это он по заданию остался? Он перед войной отсюда ноги еле унес. Или забыли? Родители сидят, если живы еще. Обиженный Сашка советской властью, сильно обиженный. Немцы таких обиженных и выискивают. И дают им и должности, и паек. – Он вздохнул. – О-хо-хо… – Помолчал. – Тяжкие времена настали. Вот теперь и узнаем, кто есть кто. Как рентгеном все просветятся.

Лиза не стерпела, встала.

– Ну ты, папа, даешь. Люди, конечно, разные. Только Сашу Беленко нечего просвечивать. Он давно просвеченный. И служить просто так фашистам не пойдет. По заданию он здесь или не по заданию – время покажет. А я ему верю.

Фёдор Николаевич пожал плечами:

– Хорошо, что веришь. Только теперь и верить надо осторожно. Понимаешь, доча, если б родители его и правда врагами были – это одно дело. Обидно б было, но понимал бы он, что по делу пострадали. А так… – Он помолчал, покачал головой, внимательно посмотрел ей в глаза, продолжил: – А так получается, что невинно они страдают. От советской власти страдают. Может, их и в живых уж нет… Да и он тоже пострадал. Нешто не обидно? Это ж мать с отцом… Не сосед, не сват. – Снова помолчал. – Это ж родная кровь. Тут не так все просто. А кто виноват? Власть виновата. Петька за эту власть в Гражданскую кровь проливал да трудился потом день и ночь без продыху. А она его раз – и в кутузку. Не обидно? То-то. Тут всяко может быть.

Мотька, до сих пор сидевший в углу с открытым ртом, переводил взгляд с сестры на отца и обратно, ошарашенно спросил:

– Так советская власть выходит что – плохая?

Фёдор Николаевич с сожалением глянул на него, усмехнулся.

– Мал ты еще разбираться в этом: плохая, хорошая… – Помолчал. – Хорошая советская власть. Хорошая. Да люди плохие в ней еще не перевелись. Вот и гадят. И власть всю марают. Вон Сашка, сосед наш, он же тоже вроде советский, а мразь какая! Так он простой работяга. А бывают мерзавцы и при должностях высоких. Только сейчас не время с ними разбираться. Сейчас землю нашу от нечисти спасать надо. И разговоры высокие надо нам отставить. Так что, Лиза, – он повернулся к дочери, – верить людям надо. Конечно, надо. Но… осторожно. Время, оно покажет, кто есть кто.

В разговор вмешалась Екатерина Ермолаевна.

– Ладно, с Сашкой соседом потом разберемся. А вот ты, Матвей, расскажи-ка нам, откуда ты знаешь, сколько кому патронов выдавали? Ты што, сам видел?

Мотька насупился, отвернулся, пожал плечами.

– Да какая разница, откуда я знаю? Ну знаю и знаю. И что?

Екатерина Ермолаевна посуровела:

– Как это, какая разница? А ну иди сюда! – Она поставила Мотьку перед собой, схватила его за плечи. – Говори!

Матвей молчал. Екатерина Ермолаевна не отступала:

– Ты или расскажешь все, или запру в подполе, в летней кухне! Вот ей-богу, запру! Ну!

Матвей вздохнул.

– Ма, че ты в сам деле? Вот же я! Здесь, перед тобой, живой и здоровый.

Тут она поняла, что Матвей сдался. Облегченно вздохнула, сказала тихим, обычным голосом:

– Рассказывай.

Матвей пожал плечами:

– Да че рассказывать? Ну, хотел я в ополчение записаться, пошел в горком, там записывали и оружие выдавали. Суматоха, все бегают, все «быстрее-быстрее» кричат. Возраст никто и не спрашивает, а меня, слава богу, ростом не обидели – не подумаешь, что мне шестнадцать только исполнилось. А Родину-то защищать надо! Я что, хуже других? Стрелять умею. А года – дело наживное… Тут и очередь моя подошла. – Он вздохнул. – Я уж руку за винтовкой протянул. Вот в этот-то момент и появился откуда ни возьмись дядя Коля Буланов. Ну и погнал, конечно, сыночка своего, Вальку. И меня тоже. Мы ж вместе были. – Он снова вздохнул. – Так и не успели мы повоевать. А вот остальным, в том числе и подонкам разным вроде Сашки, соседа нашего, и винтовки с патронами, и гранаты выдали. – Матвей скрипнул зубами. – Он же и к нам заявился с той самой винтовкой, что тогда в горкоме партии получил.

– Да, дела… – протянула Екатерина Ермолаевна. – Повернулась к мужу: – А дружок твой, Николай, тоже хорош. Ни слова про Мотю не сказал.

Фёдор Николаевич пожал плечами.

– Время было такое – не до разговоров. Головы поднять некогда. Да и не виделись мы. Когда он в горкоме винтовки раздавал, я на заводе дневал и ночевал. Сама знаешь. Чего теперь виноватых искать. – Он покрутил головой. – А сосед наш… Вот подлец… Этот много горя и нам, и другим людям принести может. – Повернулся к Матвею. – Ты остерегайся его. Держись подальше, не мозоль глаза. Этот подонок и правда стрельнуть может.

Матвей согласно кивнул:

– Ладно, пап.

Бочком, бочком, как бы крадучись, подошел к Лизе, наклонился к самому уху и шепнул еле слышно:

– Ты, Лиз, не бойсь. Я этого гада все равно прикончу. Клянусь.

* * *

Начало войны Дима принял в общем-то спокойно. Тревога на сердце, конечно, была. Война, она и есть война. Кому это в радость? Да и вообще работать и служить надо будет по-другому. Все для фронта, все для победы. А как же иначе? Но в том, что мы победим, сомнений не было. И речь товарища Молотова подтвердила его убежденность в скорой и решительной победе. Особенно заключительные слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

А как же? Красная армия всех сильней. Мы это не раз доказывали. И как это Гитлер додумался сунуться к нам? Мы ж не Польша, не Франция! У нас и территория – до Тихого океана едешь – не доедешь, летишь – не долетишь! Вот дурак! Ну ничего. Разобьем и в Германии коммунизм построим! В восемнадцатом у немцев с революцией не получилось – теперь получится! Мы ж, как Ленин учил, должны биться за полную победу коммунизма во всем мире! Не смог немецкий пролетариат сам решить эту задачу – мы поможем.

О семье Димка не особо беспокоился – от границы до родного дома километров с тыщу будет. Кто ж им, немцам, такую территорию отдаст? Дима даже в полковую библиотеку сходил, атлас взял, проверил. Точно! Даже чуть больше тысячи. Так что за родных можно не беспокоиться – не достанут.

Более-менее спокойно воспринял он и первые успехи фашистской армии: конечно, внезапно, вероломно напали, кто ж их ожидал… Ничего, сейчас наши основные силы подтянутся, тогда посмотрим, как вы, гады, запоете! Но дни шли, силы наши основные все не подтягивались, а немцы захватывали новые и новые территории. Дима теперь уже с тревогой слушал фронтовые сводки. И каждый раз после упорных боев мы оставляли город за городом. Двадцать четвертого июня фашисты были уже в Вильнюсе, двадцать восьмого – в Минске.