Немцы вошли в город через час после возвращения Юрочки.Cначала слышен был отдаленный гул. Он катился откуда-то через дома, сады и улицы и заполнял собой все городское пространство, до последнего закоулочка. И это наводило страх на людей. Непонятно было, что это за шум. И этот шум, этот гул не прекращался. Он равномерно расползался по всему городку, и казалось, ни конца, ни края ему не будет. На всякий случай Калугины сидели взаперти и гадали: где это что гудит и когда закончится. Сидели, пока Мотька не прибежал, его же в доме никакой привязью не удержишь, и не сообщил:
– Там, по проспекту фашистские танки идут. Во, силища! Два часа идут, и конца не видно!
Стало понятно, что за гул стоит по городу. За танками пошли грузовики с пушками на прицепе, с солдатами в квадратных касках, а там и пешие потянулись. Так и шли без остановки почти до утра. А потом все стихло. Город как будто вымер. Жители сидели по домам и гадали: что же будет? Тишина закончилась часам к двенадцати. Потом снова появились и грузовики, и легковые машины, и полевые кухни, и пехота. Эти не спешили. По-хозяйски обустраивались на новом месте. Заняли лучшие здания, выставили охрану у металлургического завода, водокачки, на железнодорожной станции. В родной Лизиной школе разместилась военная комендатура. Там у входа немцы вывесили свой флаг, на крыльце стоял часовой. Обо всем этом притихшим Калугиным рассказывал Мотька, неустанно мотавшийся по городу.
Ноябрь выдался холодный. Листья с деревьев опали, и студеный ветер гонял их по опустевшим улицам. Калугины из дома не выходили. Екатерина Ермолаевна переживала: знала бы, что в эвакуацию не уедут, запаслась бы продуктами, а так – шаром покати, везде пусто! Частично Мотя выручил. В тот же вечер, когда немцы вошли в город, притащил целый мешок всякой съестной всячины. Фёдор Николаевич всплеснул руками:
– Ты что, сорванец, воровать вздумал? А ну, тащи обратно!
Матвей насупился, но сказать ничего не успел. Вмешалась Екатерина Ермолаевна:
– Куда это – обратно? Чтобы фашисты нашим салом обжирались, сил набирались и в наших же ребят стреляли? Что ты, дед, совсем спятил? Да там, в магазинах этих брошеных, все до зернышка подобрать надо! А чего подобрать не успеем – спалить! Все спалить, чтобы супостатам не досталось! – Кивнула Матвею: – Много там еще осталось? И где закрома эти? – Повернулась к мужу: – Давай-ка, Федя, с сыночком еще раз туда сгоняйте. Прихватите, сколько можно, пока власти нет. – Вздохнула: – Наши-то теперь не скоро вернутся, а немцы к завтрему свою охрану выставят – ничего не возьмешь. – И, опережая пытавшегося что-то сказать Фёдора Николаевича, продолжила: – Не воровство это. Свое берем. Не фашисты этот хлеб растили и скот откармливали. Наше это все.
Екатерина Ермолаевна не мешкая сняла с вешалки пальто, подала его мужу и поторопила:
– Идите, идите поживее. Там небось умников уже немало набралось. Да и немцы очухаться могут, охрану выставят. А вы поосторожнее. Если что, не ввязывайтесь. Солдат увидите – сразу домой.
Она проводила их, перекрестив у порога, и сразу Лизе, кивнув на Мотькин мешок:
– Давай-ка, донька, быстренько разберем, чего тут Матвей притащил, и в погреб снесем. Все припрятать надо, да чтоб не попортилось. Как при новой власти жить будем, кто ж его знает. А наши, судя по всему, не скоро вернутся. – Она вздохнула. – И за что нам напасть эта? А жить-то надо… – Кивнула на притихших Леночку и Юрочку. – И детей растить. – Задумалась. Помолчала, покивала головой. Тихонько продолжила: – Ну да на все Господня воля… Бог даст – выживем.
Вскоре вернулись Матвей с отцом. И с пустым мешком. Фёдор Николаевич развел руками.
– Там столько народу набежало – не подступиться. Магазинов таких бесхозных в городе, может, один-два, а людей – море. И свои, и беженцы. Всем надо. – Вздохнул: – Вон Мотька чего принес, и за то спасибо.
Калугины затаились. Только Матвей шустрил по городу и приносил новости. Он и сообщил, что в городе военных видимо-невидимо, но немцев мало. А других военных со всей Европы нагнали. Кого теперь здесь только нет: и венгры, и хорваты, и финны. Даже испанцы есть. Но больше всех итальянцев и румын. Все школы и детские сады под казармы приспособили.
Фёдор Николаевич удивился:
– И откуда ты все знаешь? С испанцами по-испански поговорил? Или с финнами по-фински?
Матвей покачал головой.
– Не. С финнами вообще не поговоришь. К ним и подходить боязно. Хуже немцев. Вот итальянцы или, например, румыны. Эти нормальные мужики. Итальянцы вообще как наши. С ними можно запросто. Только они по-русски ни бельмеса не понимают. А румыны, кукурузники, некоторые по-русски почти все понимают. Там один так по-русски чешет, похлеще наших. Говорит, в Одессе раньше жил. Он и рассказал, кто тут кто.
– А почему «кукурузники»? – спросила Лиза.
– Ну, кукурузники или мамалыжники. Потому что у них главная еда – мамалыга. Кукурузная каша такая. Вкусная, нас угостили.
Лиза возмутилась:
– И вы ели? Подачки из рук фашистов?
Мотька пожал плечами.
– А что такого? Нам же нужно сил набираться, чтобы потом их же и бить! И вообще, Лизка, чем больше мы съедим, тем меньше им достанется. Поняла?
– Поняла, поняла. Только ты поменьше по их казармам шляйся. Это все равно добром не кончится.
Матвей только хмыкнул в ответ.
На десятый день оккупации к ним откуда ни возьмись заявился Сашка Степанко. С белой повязкой на рукаве и винтовкой.
По-хозяйски прошел в грязных сапогах на середину комнаты, стукнул прикладом по полу и громко сказал:
– Ну что, краснопузые, затаились? Где ж ваши защитнички? – И к Лизе: – Твой цыган, небось, уже за Урал деру дал? Или он не цыган вовсе, а жид? Так новая власть и тех, и других не жалует. Всех велено под корень! Вот так-то. Не того мужа ты выбрала, Лизавета. Теперь у тебя вся надежа на меня… Захочу – помилую, захочу – казню. – Он широко улыбнулся, постучал кулаком по лбу. – Думать надо было, Лизавета. Думать.
Екатерина Ермолаевна встала перед ним. Руки в боки, взгляд насмешливо-презрительный.
– Ну ты, новая власть. Для начала сапожищи мог бы снять, прежде чем в дом заходить. А то я не посмотрю, что ты власть, так кочергой отхожу, что про власть и забудешь! А ну, – она замахнулась на него, – иди разувайся, потом про власть поговорим.
Сашка смутился.
– Ну ты чего? Ты чего? Я ведь и стрельнуть могу.
– Стрельнуть, – передразнила его Екатерина Ермолаевна. – Стрельнуть… Стрелять надо было по фашистам, что незваными гостями к нам пожаловали. Так ты ж с фронта сбежал. Ты ж дезертир! Тебя призвали Родину защищать, а ты струсил, сбежал под женину юбку. А теперь выкобениваешься. Силен против женщин и детей. Думаешь, я не знаю, что ты уж месяц как прячешься на чердаке? Вы поглядите на него, осмелел. Хозяин новый объявился! Со стариками и детьми воевать! Погоди, наши придут, спросят. За все спросят.
Степанко чуть не задохнулся от негодования.
– Сбежал? Я сбежал? Ты, тетка, мне свой характер не показывай. От нас до границы тыща километров. Где ж наша армия? Где ж зятек ваш разлюбезный, Лизкин муж? Я-то не в армии был, на заводе, – он криво усмехнулся, – победу ковал. А Димка ваш разлюбезный должон был оружием нас защищать. Где ж он? За Урал драпанул?! А меня призвали, когда немцы у порога стояли! Они за месяц тыщу километров прошли. Прямо к нашему дому. Как на скором поезде. А меня и других таких же призвали пожар тушить, когда дом уж сгорел! И с винтарем на танки! Да на винтарь этот три патрона! Иди, воюй! – Он снова усмехнулся. – Нет, Ермолаевна! Хватит! Дураков нет. Теперь все по-другому будет. Теперь новая у нас власть, ей и будем служить. У этой власти и танков, и патронов на всех хватит. – Он пригрозил ей пальцем. – Не надо мне песни петь про землю, которой вершка не отдадим. Наслушались. Так что сидите тихо, не высовывайтесь. А с тобой, Лизка, и щенятами твоими я еще разберусь. – Он обвел комнату недобрым взглядом. Вздохнул. – Так что – прощевайте… пока.
