Мой сосед играл на фортепиано. Не часто, но неумело, и всегда одну и ту же пьесу, как если бы он на самом деле не умел играть, а только разучил наизусть одну мелодию. Я не знал ее названия, но со временем полюбил ее и не раз ловил себя на том, что напеваю ее, убирая за собой после еды или разогревая воду, чтобы заварить чаю.

Вернувшись из лечебницы после особенно долгого и пустого дня, я рано засыпал в своем кресле, убаюканный мешкотным бренчанием из-за стены того рода, которая разделяет, разумеется, но и создает известную близость. Ведь мы изучили друг друга, сосед и я. Мы прожили бок о бок так много лет, что все едва слышные звуки превратились в рутину, которую мы, не задумываясь, отслеживали – вот настало время обязательного последнего посещения туалета перед сном, вот он проснулся и готовится идти в церковь. Сначала он был в приподнятом настроении, потом погрустнел и не находил себе занятия; все это, воображал я, явствовало из того, как его пальцы двигались по клавишам и как временами воцарялась тишина. Однажды выходные прошли, а я не услышал с той стороны ни звука и сильно обеспокоился. Больше всего меня пугало, естественно, то, что вскоре мне придется пойти и постучаться к нему, и какое же огромное облегчение я испытал, услышав наконец оттуда звук открываемой двери и поняв, что он все еще жив.

Я сомневался в том, что узнал бы его на улице. Обычно я шел, погрузившись в собственные мысли, но даже если бы я постарался следить за окружающим, я все равно не знал бы, на что обратить внимание. Высокий он или низенький? Остались ли у него волосы на голове? Я понятия не имел. Но ритм его жизни, его существования я знал и опознавал. Я ощущал тесную связь с ним и, хотя не мог этого знать, был уверен, что так же обстоит дело и с его стороны. Когда мне случалось уронить чашку на кухонный пол, выложенный плиткой, или когда я изредка вдруг принимался петь, то вспоминал о нем. Может быть, он стоит с той стороны и слушает, наклонив голову. Может быть, он однажды постучится ко мне и расскажет, что он обо мне думает.

Да, именно так я и рассуждал. И наверняка это покажется странным, потому что я прекрасно осознаю, что выказываю себя отшельником, но мне никогда не приходило в голову познакомиться со своим невидимым другом. Да и с чего бы нам иметь нечто общее в реальном мире? Мы играли те роли, которые нам были отведены: два человека, случайно очутившиеся в одном и том же месте в городе, где живет еще двадцать тысяч человек, по большей части не знакомых между собой.

Я никогда не принадлежал к тем, кто нарушает заведенный порядок, и хотя от моей калитки до его было всего двенадцать метров, я совсем не желал их преодолевать.

– Такое ощущение, будто я повсюду ношу с собой такой чемоданчик, ну, знаете, баульчик, в каких девочки держат свои игрушки?

Я утвердительно помычал.

– Он закрыт, и я крепко прижимаю его к себе и слежу, чтобы он не открылся. Окружающие видят его и думают, что он набит всякой всячиной – знаниями, положительными качествами, умениями и тому подобными вещами, и пока он закрыт, никто не знает правды. Но вдруг я спотыкаюсь и роняю чемоданчик, он открывается – и в это мгновение всем становится до боли очевидно, что чемодан пуст; в нем абсолютно ничего нет!..

Агата лежала на спине, сложив руки под грудью; глаза ее, пока она говорила, были широко распахнуты. С того места, где я сидел (позади нее и слегка наискосок), я мог наблюдать за малейшим ее движением, в то время как сам я оставался надежно скрытым от ее взгляда. Ее черные ресницы слегка подрагивали, грудь ритмично вздымалась и опускалась, в остальном Агата лежала, не шевелясь.

Речь текла звучно и непринужденно.

– Мгм, – снова бормотнул я. Этого робкого звука, не требовавшего никаких усилий, чаще всего оказывалось более чем достаточно, чтобы пациент заговорил.

– Это ужасно! – Ее голос набрал силу. – Я чувствую себя предателем, которого могут разоблачить в любую минуту, вопрос только в том, кто и когда это сделает. И тогда я остаюсь дома, в постели, и вдруг оказывается, что прошла неделя.

Я прикинул свои возможности. Позволить ей говорить дальше, задать вопрос или вмешаться в ее рассказ. Не найдя ничего разумного сказать, я спросил: – А нет никого, кто бы знал о содержимом вашего чемодана? Ваш муж, например?

– У нас с Юлианом отношения сложные.

– Вот как. – Я попытался зайти с другой стороны: – А что случилось бы, если бы вы сами открыли чемодан, или просто оставили бы его дома и вышли на улицу без него?

Она засмеялась, но исходивший из ее сжатых губ плоский звук не имел ничего общего с радостью.

– С тем же успехом я могла бы просто исчезнуть с лица земли, доктор. Этот чемодан – всё, что у меня есть!

Все эти разговоры о чемоданах были утомительны, колени ныли, в висках давило. Осторожно, чтобы не потревожить Агату, я несколько раз вытянул и согнул ноги. Помогло. Еще семнадцать минут, и я смогу закрыть за ней дверь и порадоваться числу остававшихся мне сеансов, которое с успокаивающей непреклонностью стремилось к нулю.

– Расскажите мне подробнее о том, что, по мнению людей, вы прячете в чемодане, Агата, – попросил я ее с рассеянным видом, пририсовывая встрепанному воробью в блокноте контуры сломанного крыла.

Одну из абсолютно худших сторон моей работы составляли беседы с людьми, потерявшими близких. В любой данный момент я предпочел бы иметь дело с тяжелым паническим состоянием или последствиями трудного детства; со смертью же ничего не поделаешь, и я никогда не знал, как мне вести себя со скорбящим пациентом.

Но если практикуешь половину столетия, неизбежно наступит день, когда месье Ансель-Анри впервые на моей памяти опоздает на прием. Анселя-Анри мучили навязчивые идеи, и обычно его поведение не вызывало ни малейшего нарекания – он приходил и уходил вовремя, отвечал на вопросы, которые ему задавали, а сшитая по фигуре пиджачная пара сидела на нем безупречно, будто логическое продолжение его не-гнущегося тела. Но только не сегодня.

– Простите, доктор, – пробормотал он, появившись в кабинете чуть ли не на 20 минут позже назначенного часа; волоча ноги, подошел к кушетке и рухнул на нее.

– Добро пожаловать, месье, я уж было отчаялся увидеть вас сегодня, – сказал я, подумывая, не заболел ли Ансель-Анри. Выглядел он так, будто только что проснулся и пришел сюда в той же одежде, в которой спал; бросалось в глаза, что он не причесался и не побрился.

И тут он зарыдал.

– Что-то случилось? – спросил я, но он только потряс головой и зарылся лицом в ладони. Его тело содрогалось от несдерживаемых рыданий. Я посмотрел на него, затем на закрытую дверь, страстно желая позвать мадам Сюррюг. Она сообразит, что предпринять; здесь мы, по всей видимости, имели дело с чем-то, требующим скорее женской заботы, нежели клинического анализа.

Чтобы сделать хоть что-нибудь, я поднялся и взял со стеллажа салфетку из деревянной шкатулки.

Потом кашлянул и сказал: – Я вижу, что вам плохо, но чтобы я сумел вам помочь, вам придется рассказать мне, что именно случилось.

Сначала я думал, что он не ответит, но тут он чуть приподнял голову.

– Марина умерла, – прозвучали прерываемые вздохами рыданий слова, – она вчера умерла.

Марина была женой Анселя-Анри и единственным в мире человеком, которого он любил. По отношению ко всем остальным он всегда держался сверхкорректно и сдержанно, она же каким-то образом сумела пробиться сквозь его броню.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.