И как раз когда пластинка закончилась и тишина погрузила меня в полное одиночество, меня осенила сокрушительная догадка: выхода нет. Я буду жить в этой предательской серой тюрьме, пока это не прикончит меня.

– Вот мы и снова встретились. Входите, мадам Циммерманн, – приветствовал я немку, пожимая ее слишком холодную руку. На ней были надеты коричневая юбка и бесформенная черная блузка с воротником “поло”, по крайней мере на два размера великоватая для ее исхудалого тела. Ни намека на давешний пронзительный взгляд; сейчас трудно было понять, как она сумела переубедить доктора Дюрана с мадам Сюррюг.

Может, мне удастся от нее отделаться?

– Устраивайтесь, пожалуйста, на кушетке, как вам будет удобно.

Я показал рукой на зеленую софу, а сам сел в глубокое кожаное кресло, коричневое сиденье которого истерлось местами до лоснящейся черноты.

– Спасибо, но прежде всего обещайте, что прекратите называть меня мадам Циммерманн. Зовите меня Агатой, пожалуйста.

Не принято звать замужних пациенток по имени, но вряд ли ей повредит, если я пойду ей навстречу.

– Как пожелаете.

Она коротко улыбнулась и окинула взглядом помещение, в котором, кроме кресла и кушетки, стояли письменный стол с конторским стулом и два высоких стеллажа, полные книг, которые я когда-то коллекционировал и жадно читал. Затем она осторожно села на кушетку, повернулась и, наконец, улеглась на спину.

– Хорошо. Давайте я снова начну с того, что предложу вам обратиться за помощью к другому специалисту, – заговорил я. – Как вам известно, не пройдет и полугода, как я оставлю практику, и, честно говоря, вряд ли я смогу излечить вас за столь короткий срок. Для вашего блага было бы целесообразнее найти врача, который мог бы наблюдать вас необходимое время, может быть, специалиста из Парижа.

Агата резко вернулась в сидячее положение и воскликнула: – Об этом не может быть и речи! Я не лягу в клинику и лекарств принимать не стану; мне нужен человек, с которым я могла бы разговаривать, и я решила, что этим человеком должны быть вы.

Она выпятила подбородок и устремила мне в глаза взгляд, говоривший, что вытащить ее из кабинета я смогу только за волосы. Вздохнув, я кивнул.

– Ну, если вы так хотите…

– Именно!

– Прекрасно. Когда наши встречи подойдут к концу, я могу направить вас к кому-либо из своих коллег, если в этом будет необходимость.

Она пожала плечами, будто показывая, что это ей совершенно безразлично, и снова легла. Быстрым движением вытерла под носом. И больше не шевелилась.

– Тогда, – продолжал я, – я предлагаю следующее: мы будем встречаться для часовых сеансов два раза в неделю, в 15 часов по вторникам и в 16 по пятницам. Далее. Мой гонорар составляет 30 франков в час. В случае, если вы не сможете явиться на сеанс, я вас прошу известить меня об этом, но вам придется оплатить все сеансы, выпадающие на соответствующие часы, пока вы не уведомите меня, что отказываетесь от моих услуг.

Она кивнула. Я снова ощутил аромат ее духов, который пряным облачком коснулся моего носа. Что он мне напоминает?

– Хорошо. Вам следует знать, что вы можете без опаски рассказывать мне обо всем, что вас тревожит. Ни слова из того, что вы мне расскажете, не покинет пределов этой комнаты, а вот ложь и замалчивания лишь замедляют процесс.

Как всегда, я завершил свой короткий монолог фразой, вовлекающей пациента в беседу:

– А теперь мне хотелось бы услышать, что вас беспокоит.

Агата замешкалась, плотно зажмурив глаза.

– Я пришла, – проговорила она со своим отчетливым акцентом, возможно, именно благодаря ему так тщательно выговаривая слова, что ясно слышался каждый слог, – потому что я снова потеряла желание жить. Я не питаю никаких иллюзий относительно того, что могу почувствовать себя хорошо, но мне хотелось бы научиться справляться с повседневностью.

По всей видимости, тут я имел дело со столь редким явлением, как человек, не требующий от меня чудес. Огромное большинство моих пациентов желали помощи в том, чтобы зажить счастливой беззаботной жизнью, но таким товаром я не торгую.

– И что же мешает вам жить нормально? – спросил я.

Агата принялась рассказывать мне о своих симптомах. Она страдала головной болью и экземой, часто плакала, внезапно ее охватывали бурные приступы ярости. Она то спала слишком много, то не спала вовсе и в последнее время не справлялась с работой счетовода у городского аудитора. Получив несколько недель тому назад больничный лист, она проводила дни главным образом за тем, что плакала, кричала на своего мужа Юлиана или лежала на постели, свернувшись калачиком. Я рассеянно выслушивал ее жалобы, пытаясь сообразить, чем от нее пахнет.

– Бывает, – мечтательно произнесла она, – что я фантазирую о том, как расцарапаю себя до крови или обезображу до неузнаваемости.

Контраст между ее жестокими словами и полным отсутствием мимики был разительный.

– Да?

– Мне так страшно хочется уничтожить свое лицо, я его не заслуживаю.

– Вы бы желали для себя какое-то другое? – спросил я, но она покачала головой.

– Нет. Меня надо просто уничтожить.

Я сделал в блокноте короткую запись и снова вздохнул. Все было так, как я и предвидел: она серьезно больна, и я никак не смогу помочь ей за те несколько месяцев, что нам остаются. Я проклинал свою самоуправную секретаршу; ее стараниями мне теперь навязана упрямая, ментально неуравновешенная женщина, которая, судя по всему, вбила себе в голову, что я смогу спасти ее от нее самой.

– Понимаю, – сказал я все же, – и я приложу максимум усилий, чтобы помочь вам. Давайте закончим на сегодня и увидимся снова в 16 часов в пятницу.

– Спасибо, доктор, – серьезно сказала Агата, подав мне на прощанье руку, – для меня это очень важно.