- Он прав, - поспешно согласился Ю. - Помните? Вернётся по решению суда.

- Я ей покажу суд, - пригрозил отец. - Меня-то там все знают, не доктор, небось, какой-то Алексеев.

- А, а, ого! - закричала Валя и крупные капли, давно выступившие на её лбу, раскатились по вискам. - Нет такого тайного, чтоб не стало явным! Душу же из меня вон же! Они тут сами признаются, что скупили все суды на свете. Что Алексеевых там днём с огнём не найти. Погодите, погодите повторять, что вы сказали, я сначала приведу людей, я позову людей с улицы, пусть послушают и они, как у нас тут повсюду СС заседает!

- Уймитесь, Валя, - встревожилась мать.

- Ага, испугались! А не надо по базарам шастать, я-то там по делу - а вы все зачем? Зачем вы там все шастаете, думаете, я не знаю - зачем?

- И я? - спросила мать.

- Пока нет, но будете, скоро. Это я вам говорю. Вы уже почти такая же, как они. Они быстро научат, педагоги.

- И я, - сказала Ба.

- В первую очередь, в первейшую, - быстрее заговорила Валя, - от вас всё и идёт. Пианино у вас - Алексеев? Музыку чью играете - Алексеева? На базар шастаете - к Алексееву, мать, отца и душу его на телефон-мендельсон? Кого вы туда проверять ходите - своего Мендельсона? Нет, меня. А что у меня проверять, пачку вафель на антресоли?

- Копилку, - подсказала Изабелла.

- Что за копилка? - спросил Ю.

- Потом объясню, - отмахнулась Изабелла.

- А я люблю вафли, - сказал я. - Если они такие, что не разваливаются.

- У меня ощущение, что разваливается дом, - заметил Ди. - Подумаешь, вафли... Бог с ними, ересь какая-то.

- А ты держи дом, как я вафли: двумя руками, - посоветовал я. - А что такое ересь: крамола или дикость?

- Я не Самсон, - покачал он головой. - Впрочем, это к лучшему, знаешь, чем кончил этот Самсон? Но ты прав, вместо ересь надо бы говорить - чушь.

- Конец света! - торжественно объявила Валя. - Дидок разговорился. Конец света, я стану вас просить? Нет, пусть там нас судят, а не в городском суде, где вас все знают. Там вас не знает никто.

Она указала пальцем в потолок.

- Что она говорит! - воскликнул Ди и снял очки. Глаза его оказались совсем чёрными, но при этом прозрачными и слезящимися. - Прекратите, кто заставляет вас идти в суд!

- О, - отшатнулась Валя, - я ж говорила, конец света: и этот дидок туда же... Когда всеми международными организа... В тот суд пойти и вас заставят, не бойтесь.

- Боже ж ты ж мой же! - вскричала Изабелла. - Зловреднейший из микроорганизмов, до каких же пор ты будешь отравлять человеческое существование!

- Бог вам покажет: микроорганизм, - пообещала Валя. - Его вы ещё не упрятали в ваши железные коробки. Чем выступать тут, лучше бы последили за вашим муженьком.

- Разве его тоже прятали в коробку? - спросил я. - Я думал, эта кулибка только для микробов.

- Нет, не только, - возразила Валя. - Там и обезьянии почки, я-то знаю. Тебя эти педагоги учат не врать, а сами?

- Это правда? - спросил я.

- Ну да, - раздражённо ответила Изабелла. - Ну и что? Что тебе сделали эти почки?

- Ты сама говорила: почки важней самой обезьянки, - объяснил я. - Зачем же было держать меня в обаянии?

- Ты сам обезьяна, - ответила она, - я это не тебе говорила. А ты повторяешь подслушанные чужие слова, смысла которых не понимаешь. Но это естественное следствие того замысла, по которому мальчик ночует в одной комнате с нами. Интересно, кстати, чей это замысел?

- Да, - подтвердил Ю. - Тебе же про микробов никто не говорил? Значит, никто и не обманывал.

- А надо было сказать, - упёрся я, - в том-то, может, и всё дело.

- Вот результат твоих методов, - сказал отец, - гордись, филолог.

- Я ношу эти коробки, и должен был знать, что в них, - повторил я. Больше носить не буду.

- Теперь вы сами слышите, - сказала Валя, - каким может быть этот зверёк.

- Ты или заткнёшься, или уберёшься вон, - постановил отец.

- Я, не Валя? - прошептал я в сторонку, и добавил погромче: - А десерт? У нас что на десерт?

- Почки, - огрызнулся отец. - Сегодня ты без десерта, понял?

- Почки завтра на обед, - возразила Ба. - С рисом.

- А он предпочитает битки по-столовски, - сказала мать.

- Язву заработает - назад в дом попросится, - пообещала Валя. - Не бойтесь.

- В какой дом, в этот? - воскликнул отец. - Я скорей в сумасшедший попрошусь... А сюда проситься не заставите.

- Вот и он хочет, чтоб его попросили, - сказала Изабелла. - Они с Валей родственники.

- А говорили - со мной, - сказал я.

- Кстати, Валя, - вдруг заговорил Ю, - может, вас устроит, если я попрошу вас остаться?

- Ты малость запоздал, - усмехнулся отец. - Она уже осталась. Вместо неё выгнали моего сына.

- Кто выгнал-то? - спросил я, удирая за дверь.

- Бунтовать? Вон! - не менее запоздало выкрикнул отец. - Проси, проси её, братец, это по тебе дело. Оно так и загорится в твоих умелых руках-языках.

- И сгорит! - из-за двери крикнул я.

- Стыдись, - донеслось из столовой.

- To late, - пробежало вдогонку.

- Хорошо, Валя, давайте конкретно...

Я уже строил себе кулибку в кабинете Ди: утро вечера мудренее. Другие тоже в целом следовали этому правилу, самовар откипел своё, духи дома надорвали голо...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

... са, эхо которых так свободно гуляет теперь в предзеркальи моего мозга, по устьям его извилистых канавок. Да, не чириканье колокольчика выступает там на первый план, а охрипший сорванный глас кладбищенского колокола, бу-бу, удары чугунной бабы в стены нашего дома, бум-бум: бунт. Словечко отца, выкинутое так, между прочим, выдало невзначай и его пророчью суть. Бунт вспыхнул благодаря, вроде бы, Вале, но счёт по справедливости, замаскированной под случайность, был предъявлен тому, кто был его безгласным подстрекателем: мне. После этого Вале уж никто не мог помешать...

Между тем, раньше, когда она действовала по собственной инициативе, такие попытки пресекались легко. Что же произошло с отработанной бдительностью стражей дома, не была ли обрезана и она, подобно... самсоновой бороде, в парикмахерской кварталом ниже по нашей улице - в "Образцовой парикмахерской"? Не лежат ли клочья этой бороды, атрибута мощи стражей, на цементном полу в мужском зале, где в тройных зеркалах отражается отныне и навеки бабья наружность Самсона, всеми международными организациями подтверждённая? Бум-бум, но и это - ещё только начало.

Вероятно, такого рода жалобы следовало направлять в адрес, всё-таки, не мой - а главного виновника перемен, верховного стража-духа Бориса. Что-то у них там сначала переменилось, в мире невидимом, представленном в мире вполне ощутимом вдруг скрипнувшим ночью боком пузатого шкафа, ненароком хлопнувшей ставней, ворчаньем труб в подполе или шорохами в чулане, а из палисадника запахами, перешёптываниями, промельками чего-то едва уловимого органами чувств. А потом уж и в мире материальном всё забунтовало, соответственно правилам этого мира - вполне уловимо: вместо фиалочьего духа тут действовали чугунными бабами.

Первым испытал мощь бабы дом доктора Щиголя, как известно. В томительном, преисполненном пауз, разговоре с родственниками столь неожиданно почившего близкого знакомого, Ба - представляя собой образцовый пример сдержанности и в трауре, никаких преувеличений, ни одного безвкусного акцента! - сумела умолчать о том, что и в её доме, кажется, уже слышны удары беспощадного ядра. В стенах дома покойного зияла всем очевидная дыра, и тут ассоциации, оснащённые вполне в других случаях приличным словечком "кажется", были бы действительно - безвкусны. Домашние покойного Щиголя выглядели уныло, никто не пытался заткнуть своим телом пробитую в семье брешь: принять на себя главенство и, стало быть, преемственность в вопросах заботы о пропитании. Я видел в их лицах отчётливые приметы распада, будто и они начали умирать вслед за своим стариком: по обыкновению, по инерции обыкновения Ди и Ба взяли меня с собой, хотя повод для визита был не совсем обыкновенный. Щиголи расположились за овальным щиголевским столом, ничем не отличавшимся от нашего, вдова и дочь с мужем, дальше - Ди и Ба, чтобы поговорить о покойном.