ОТВЕРГНУТАЯ НА 90%.

Я начала вести аскетический образ жизни – ела только яблоки и морковь, заставляла себя принимать ледяной душ и делала упражнения разного тяжелого рода – заставляла себя составлять их, когда уже не оставалось сил. Затем, когда в трудоголическом стиле готовилась сверх меры, днем и ночью к экзаменам, не из-за предстоящей сложности, а из-за принципа трудоголизма. Этот опыт есть перенаправленная энергия – тип любви или что-то близкое к нему. Или недостаточность собственного эго, которое заставило зацепиться за нечто более явное и подходящее, чтобы проявиться как-то! Что раньше и что, чем вызвано?

Вещи, много вещей, в одеянии слов скрипят в голове, которые сгладят муторные слова до нежного крема, который напевает глазам серенаду. Кругом земля в гордом приступе изломанного механизма уединенности. Туда-сюда переливается кровь, кардио-нагрузки. От рациональности к иррациональности с летучестью и апофеозными замашками угнетает своими рейсами. Брякающее сердце в груди и ладони, приложенные к нему, вдруг стали кулаками – уже сидящими в грудной клетке. Безделье, обмотанное брезгливостью к взгляду на настоящий момент. Парящее вдохновение было страждущим, оно валялось на полу сознания, обкусанное стаей старых воспоминаний. Воспоминания эти были полупрозрачные и искусанные, дезориентированные шоковой терапией. И только Венгерский танец номер 4 звучит и отвечает, разлитый в хрестоматийной заносчивости полотном католической смерти, которая сулит вечность.

Обручиться со звуками музыки, низвергающими в обитель грез, посыпанную потенциальным возвращением, которое так и не дает быть поглощенным.

Ползучее раздражение с вытянутым собачим языком в пустыне раздевает до усталости.

И не смочь прикрепить совокупность основных требований к бытию в разодранных системах на кого-то совершенно отдаленного от этих мироощущений.

Дух, сознание, воля – все склоняются в повседневном кивке этому. Нет никакой метафизики чувств.

Где же текст со всем святым воинством, сидячий у меня на плече?

Надежда дает мужество и делает меня хрупким Гераклом. Атрофия чувств.

Галлюцинирую на крыше в полночь или на заре у меня, но не получается.

С расширенными зрачками созерцаю дым от сигареты, слепленный с колыхающимися деревьями – вижу эту невнятность через новизну, красоту.

ОТВЕРЖЕННАЯ 95%.

И тогда он пришел под тромбоны, как мессия, в целлофановом пакете – так пикантно – стал он много читать стихов и вошел во вкус и имидж его пролился сквозь поэзию, а без поэтики не представлял он свою жизнь. И написал он много стихотворений и не отличался скупостью в создании антуража на бумаге – все было сжато, но сочно, во всем совокуплении. Во всем совокуплении всех слов он находил не только красоту, но лейтмотив жизни с восклицанием. И обнял он закостенелую поэзию и заставил корчиться от броскости и новой блузы. И сокрушенная девственница – поэзия была в припадках, в гневных припадках – уже не слонялась среди древних и небритых. Он заглядывал в окна частных домов. А также находил только заброшенные в воздух структуры и облизывал их координацией и грацией – они становились такими размашистыми, как его почерк, что не помещались в один том – так бурлила его голова. Он баловался словами так, да сяк. Он ни на что не претендовал, но как хлестко он писал, что выходило как ангелы по лестнице, ни разу не спотыкаясь.

И он тянулся от своих слабостей и стал сердцеедом, потому что так решил и завоевал сердце трех красоток, так что они были опечатаны им сверху донизу. И посвятил им троим поэмы и наконец-то напечатался – его опубликовали из-за их алых губ и хрупких ручонок, в нем проснулась новая муза.

И вот однажды он написал роман-автобиографию, так как с ним произошло нечто удивительное.

Его сбила машина и видел он коричнево-оранжевого фавна.

И он влюбился в фавна, его звали Александром – он глотал его голос, такой сладкий, что хочется подержать его в ушной раковине вечность, забитость слуха теперь станет нормой, главное, чтобы этот голос звучал в его голове навсегда, на автопилоте без батареек и в засуху ушных раковин, и в мороз, который будет стучаться в них зимой, когда он не наденет шапку. И красоту этого голоса никак не передать, он бездорожный.

Руки фавна – очень крепкие, аккомпанирующие его амбициям в такт вознесения амброзии его души.

Он весь благостный и пестрящий изобилием открытости. Великодушный и непостижимый. Он извиливается от собственного перламутрового ветрила, который гонится его дивной внешностью. И восседает от перевоспитания и глохнет от глубокого стечения обстоятельств – он как глюкоза для языка. Движитель неосторожно замкнутых вершин, которые никогда не разразятся улыбкой. И дисквалифицирован от себя своей добротой и самоотверженностью – Дитя Божье. И добродетель удержал в руках своих. Единицу власти к себе не присовокупил, но естественно жестикулировал при отклике на свое имя. И жизнерадостность дарил и опрыскивал своим жезлом все вокруг.

Александр зарозовел от знакомства со мной, но не сразу. А я почти сразу почувствовала вязкую связь, всю обкапанную любовью, как будто все звуки остановились – звукоизоляция появилась из долин холодных. И землетрясение в сердце стало наигранно биться слишком идеализированно. И рассуждение об этой любви можно было бы прировнять к рассуждению об инфузории. Интонировать, говоря об этом струнным квартетом. По анналам головы разлеталась эта симфония любви и кроткой привязанности. Потревожились закостенелые камыши, испарилась канализация.

Комбинация этих чувств залилась цветами всех цветов, и не было никакого компромисса, только завороженность купидона от конусообразного копья, символизирующего фаллос. Башня тура была построена в честь Александра в голове Августа. И было после этого какое-то междоусобие – метательное с характером – фавн не принимал любви его друга – Августа.

Спустившись к нему, он хотел только дружбы и не переполняющего чашу чувства, которое некуда деть.

– Что ты такое думаешь, Август? – вскричал фавн.

– Я влюблен в твои чары! – ответил дерзко Август.

– У меня нет никаких чар, ты все это выдумал, имея галлюцинации о теплоте и принятии…

– Что ты такое говоришь?

– Я с тобой здесь, чтобы ты не сошел с ума.

– Ясно. Ну, и на этом спасибо.

При разговоре Август робел перед Александром. Но его потаенные желания было невозможно скрыть – обнять, поцеловать фавна – послушать как он звучит, как звучит его душа в это время. Он больше ничего не хотел.

– Что мне делать, Александр, если я в тебя влюблен?

– Подумай над этим и займись чем-то другим.

– Я же в коме, чем я могу заниматься?

– Ты можешь как раз сейчас достичь пределов рациональности и стать философом, абстрагируясь от чувств.

– Но я иррационален по натуре, хотя люблю поразмышлять.

О бытии я могу сказать, что оно идет на самотек, пока его не словишь голыми руками и раздавишь, как бедное насекомое. А потом сверху выстраиваешь надуманные алгоритмы, как и при поэтическом сочинительстве. Отличие в стилистике. Бытие есть здание, архитектура которого, всегда имеет один фундамент, но дальше каким будет это здание – дворец, вилла, небоскреб –все зависит от степени надуманности, которая уместна.

И так рассуждал наш погибающий, или возможно будущий жить птенец Август. Он все больше размышлял.

Но вот он вышел из комы. Он начал искать фавна – он так же смирно сидел у него в голове, кома дала им познакомиться ближе.

Август жил один, у него не было семьи, так что никто не пришел его проведать. Он аккуратно приподнялся, чтобы оглядеть все вокруг. И все вызывало тошнотворность, в отличии от чертог разума, где он побывал и он захотел умереть и посвятить свою жизнь фавну, и отключил все блоки питания, он начал расслабляться – и умер.

– Фавн! – крикнул он сразу.

Но фавна уже не было, он был нужен, чтобы предавать жизни смысл. Но он ушел добровольно из жизни!