Как же он не уследил, почему завозился? Сам себя оглушал рычанием, вот в чем его ошибка. И сороки, почему они промолчали? Все это промелькнуло в голове у волка, когда он отпрыгивал, всеми четырьмя лапами от земли оттолкнувшись, в сторону и высматривал, в какую сторону сейчас убегать. Тотчас же вломился в кусты, и хотя палка цеплялась за прутья и ветки, усиливая боль в боку, не останавливался, пока не оказался на еле заметной звериной тропке. Там он изогнулся, попытался зубами вытащить палку, а когда не вышло, потрусил, на сей раз стараясь не трудить рану без толку. Повизгивал потихоньку, не от боли, нет: жаль ему было своей молодой жизни.
А над Самохой натянул уже поводья всадник, только что выпустивший стрелу, а за ним подъехали другие, тоже обвешенные оружием – первый и с хоругвью еще, второй с барабаном, а там и начальник прискакал на прекрасном вороном жеребце. За ними стеснились их товарищи, но все не могли увидеть, что произошло, потому что узка была дорога через лесную чащобу.
– Что у тебя стряслось, Трохиме? – спросил длинноусый начальник негромко, с некоей даже и снисходительной подковыркой. Снял шапку и поправил на бритой голове оселедец. – Як поставлю тебя в дозор, ну непременно с тобой яка-небудь Троянская история приключается.
Сухопарый Трохим, убрав уже лук в налучье и спешиваясь, оглядывался раздраженно. Ответил сварливо:
– Та той волчара, язви его в печенку, утащил стрелу, пане сотник. Добрая была стрела, татарская. Из того еще колчана, что я его с татарского мурзы под Перекопом снял. Тебе еще тогда его, мурзы, золоченый сагайдак достался – помнишь ли, пане сотник?
– Зачем же мне помнить, если пропито давно? – протянул пан сотник безмятежно, надел шапку и проверил, ровно ли сидит. Вдруг встрепенулся. – Посмотри лучше, Трохиме, кого это там твой волчара тормошил. Живой ли еще подорожный? И знай, что не дозволяю тебе идти искать свою стрелу, хоть бы и ханская была она, самого Кази-Гирея. И без новых задержек придумать не могу, чем объясню атаману Кореле наше опоздание, если вообще удастся нам теперь прорваться в Кромы. Придется теперь исхитряться, как цыгану перед приставом.
– Та что вы, панове, все – «волчара», «волчара»? – зазвенел тут тщательно одетый подросток, отставив в сторону копье с красным древком. – Мне даже из-за ваших плеч, панове, разглядеть удалось, что всего только переярок волчий.
– Чия бы корова мычала, джура, а твоя бы молчала, – блеснул зубами Трохим. Он уже склонился над пытающимся уползти путником.
– Ты, Юрко, уважай старших, если не желаешь попробовать канчуков, – поддержал его сотник и тут же Трохима поторопил. – А ты, дозорный, давай, телись, наконец, кто там у тебя?
– Та якось не вгадаю я, пане сотник. Чи то птичка, чи то синичка, чи то шпак невелычкий… Голый, замурзанный, в одной сорочке, и та черная, как земля. А на плечах котомка.
– А в котомке что имеет? – полюбопытствовал сотник.
Стащил Трохим с плеч вновь замершего подорожного котомку, развязал и руку вовнутрь засунул – с такой осторожностью, будто ожидал наткнуться там на свернувшуюся змею. Воскликнул изумленно:
– Та туточки книжка, пане сотник! Из застебкою!
– Книга, говоришь… – поднял брови сотник. – Без Расстриги не обойдешься… Гей, Расстригу мне сюда!
Имя вызванного, десятком всадников повторенное, ушло вглубь конной толпы. Тотчас же оттуда раздался ропот, прояснившийся в громкие, с матерком, крики, в недовольные конские всхрипы и ржание. Вот и причина заварушки: бородатый казак среднего роста, одетый как и прочие, в жупан и широкие шаровары, пробирается вперед, если не по головам товарищей, то ногами в сапогах на колени их и на крупы коней становясь бесцеремонно. Чуть не проткнув напоследок барабан, спрыгнул на землю. Выдохнул, потирая ушибленную чьим-то увесистым кулаком поясницу:
– Здесь Расстрига…
– Явился не запылился… – пробучал Трохим.
– Так чего тебе, пане сотник?
– Вон разлегся на дороге. Волк едва его не приголубил… Мы вот с Трохимом не разберемся никак, что за птица. У него книжка в котомке. Так не по твоей ли поповской он части, пане Расстрига?
Названный Расстригой бородач встал возле путника-оборванца на колени, бросил на него беглый взгляд, потянул носом, скривился. Вытащил книгу из котомки, отстегнул застежку, разогнул…
– Читай! – приказал сотник.
– «В свя-тую и ве-ли-кую не-де-лю Пас-хи. Ис-ко-ни бе сло-во, и слово бе от Бога, и Бог бе слово…». Евангелие сие, пане сотник. А сам мужичок… Москальский юродивый он Христа ради, вот он кто.
– Москальский дервиш какой-то, прости меня, Господи.
– Юродивый, говорю же, подвижник. У нас на Украине таковских не водится, только москали способны на такую истовую веру. Наши церковные верят поспокойнее, они…
– Берем с собою, – принял решение сотник. – Ты, Расстрига, собери его манатки и с ним в кустах пропусти сотню, а тогда на телегу Фитиля уложи. Немец же пусть на цепи за телегой бежит, не рассыплется. Фитилю моим именем прикажи подсилить голяка горилкой и накормить.
– А на хрена нам такой грязный? – удивился Трохим, на ноги поднявшись и руки зачем-то отряхивая.
– Нахрена? А книжку свою почитает нам, поучит чему доброму на привале или вечерком у костра, а глядишь, и посмеемся еще над ним. Чем плохо? А ты, пане Трохиме, не умничай, а лучше паняй вперед, тебе еще час ехать в дозоре.
Глава 6. Радость и плач в Анфискиной корчме
Едва успел Бессонко в первый раз в жизни отпраздновать Петровки, как брюхатой красавице Анфиске пришла пора рожать. Суматоха тут поднялась невероятная, а Спирька запряг Савраску и покатил, нахлестывая животинку немилосердно, в ближайшее село за бабкой-повитухой.
Анфиска стонала, и негде было спрятаться на хуторе от ее жалостных стонов. Найда сочувственно подвывала хозяйке, пока ее Бессонко не шуганул. Сам он подумывал, не сбегать ли в лес за тетей Зеленкой, однако очень сомневался, чтобы русалка, да еще не бывшая никогда замужем, смогла помочь в таком стыдном и тонком деле. Пан Рышард, тот спрятался в конюшне на чердаке, невольно вытеснив оттуда Домашнего дедушку, которому пришлось теперь, местного домового опасаясь, в образе кота путаться под ногами у Бессонка. Впрочем, Дедушка отомстил пану Рышарду, посмеявшись над ним: тот-де, ведет себя ну точно. словно муж роженицы, на что, конечно же, никаких прав не имеет. Впрочем, именно Домашний дедушка сумел дать Бессонку дельный совет:
– А ты покамест времени не теряй, а наруби дров да растопи хорошенько баню. И вот еще: нагрей побольше воды в чистом чугуне. Горячая вода обязательно понадобится.
Когда, уже с топором, шел Бессонко к дровянику, на него пару раз тявкнула беззлобно Найда, приглашая подойти посплетничать. Проурчала:
– Уже и повыть нельзя? Неужто не знаешь, что у людей рождение щенят – дело опасное, не то что у собак? Лучше уж готовиться к худшему, авось все будет хорошо.
– И в самом деле опасное?
– И я удивляюсь. Ведь рожают-то всего одного, от силы двух щеночков, а помирают от того часто.
– Спасибо тебе, Найда, что предупредила.
– Еще хотела тебя остеречь насчет волка. Слоняется один такой вокруг нашего забора по ночам. Я сначала подумала, что он мною как красавицею-сукой увлечен, ан нет… Раз ветер был от него, и унюхала я, что не так от него пахнет. А ты меня понял ли?
– Чего ж не понять, Найда? Старый стал волчара, на курятник нацелился – легкая, мол, там добыча…
– Боюсь, что хуже, дружок. Как бы не оборотень. И старой кровью от него несло.
– Вот только оборотней нам тут и недоставало! Спасибо, Найда, ты сама поберегись.
– Меня не тронет. У нас псы сук не обижают. И у волков тоже.
У дровяника поджидал его Домашний старичок, уже приплясывая от злости. Тут же накинулся:
– И о чем только ты с этой беспородной сукой так долго любезничал, а? Я уж думал, Бессонко, что у тебя пушистый хвост вот-вот вырастет, и ты им, как Найда, завиляешь умильно!
