Спирька закрыл ворота, задвинул засов и только тогда ответил:

– Дурачье голопузое. Скоморохи. Спереди дурак, вот и сзади так. Дивно мне только, что в ляшском платье. За все мое время, что я тут служу, только одна станица ляшских скоморохов проезжала, а назад не бывала.

Отряхнул руки Бессонко, да и заметил рассудительно:

– Вернулись те ско-мо-ро-хи (ну и название!) другой дорогою, и все дела. Или ночью проехали. А что спереди дурак, то не прав ты, Спирька. Передний возница нам вежливо поклонился, это задний дурил.

– Не заехали на постой, поскупились – нам до них и дела нет. Что двор ты вымел, вижу. Займись теперь, парень, лошадьми.

Бессонко молча поплелся на конюшню. Найда пошла его провожать, насколько цепи хватит. По дороге упрекнула, зачем метет? Пыль, мол, от метлы одна. Рыкнул Бессонко, чтобы указать суке ее место, потом спросил, не видала ли она на крыше конюшни кота. На что Найда куснула не больно за ногу и проворчала: «Есть хвостатый, только не советую за ним гоняться. Оборачивается двуногим, подлец».

Значит, Бессонко не ошибся: Домашний дедушка прячется на конюшне. Хоронится на чердаке. Так, может, хоть сегодня решится к нему подойти? Вот уже несколько дней, возясь с лошадьми и усердно обучаясь их языку, подросток не раз ощущал на себе взгляд светящихся желто-зеленым круглых кошачьих глаз, однако, боясь спугнуть домового, делал вид, что ничего не замечает.

Сегодня он заседлал Савраску и принялся уже засовывать ременные путы в чересседельную сумку, когда услышал ворчливый голос:

– И с чего бы это всякий раз? Как под седло, так непременно мою Савраску.

Бессонко завязал сумку и только тогда медленно, чтобы не спугнуть, оглянулся. Посреди конюшни, важно выставив ногу, стоял маленький старичок в кунтуше, сшитом на человека обычного роста, и в огромных для себя сапогах. Явно не по руке дедку была и сабля, так что какой-нибудь насмешник мог бы по этому поводу повторить старую шутку: неясно, дескать, кто к кому прицеплен, сабля к старичку или старичок к сабле. Из-под лихо сдвинутой на одно ухо венгерской шапки с облезлым пером топорщилась седая щетина такой же длины, что и на морщинистом личике, круглые желто-зеленые глаза лучились знакомым свечением.

– Здрав будь, дорогой и любимый мой Домашний дедушка! – поклонился низко Бессонко. – А твою Савраску седлаю, потому что усердна и послушна.

– Да уж, на покорных воду возят, – проворчал старичок. – Присматривался я к тебе издалека, и показался ты мне, отрок, вылитым отцом твоим Сопуном, в его юные годы. А теперь мне мнится, что ты и болтун такой же, как отец твой покойный. Однако нам бы с тобою переговорить, чтобы без лишних ушей. Тут две хозяйские клячи прямят местному домовому, ненавистнику моему.

– Давай садись, Дедушка, на свою Савраску, – улыбнулся подросток, – а я сбегаю за вторым седлом, поеду сегодня на Воронке.

– Лучше я впереди тебя сяду Савраске на шею и за гриву уцеплюсь. Тогда мой ворог ко мне на дворе не пристанет.

Когда Бессонко управился с лошадьми, когда они, напоенные, все с путами на передних ногах, щипали уже траву на заливном лугу, и расседланная Савраска с ними, подросток и старичок-домовой отошли на дальнюю опушку и уселись на стволе рухнувшей от старости березы.

– Слава Велесу! – воскликнул Домашний дедушка, прямо-таки лучась довольством, – Здесь, дружочек, гривастые соглядатаи нас не услышат. В том моя беда, что сделали меня проклятые супостаты бездомным, а без дома какой же я домовой? А разговор наш вот о чем. Твой отец, покойный Сопун, просил русалку Зеленку, чтобы, если убьют его, именно я прикончил последних иноземцев.

– Знаю, мне Зеленка рассказала, – кивнул Бессонко, – а о славном походе вашем и Савраска потом поведала.

– Савраска, говоришь? В общем, поехали мы с нею догонять последнего иноземца, монашка, и коротко говоря, Савраска догнала подлеца, а я прикончил. Вот только добычу с него снять не сумел (а монашек собрал кошельки со всех мертвых иноземцев), потому как пришлось мне после моего подвига отбиваться от всего войска царевича Димитрия. Много народу я положил, а ведь все в доспехах и с железными блестящими крыльями за седлами, набросили на меня и татарский аркан, однако же я петлю сабелькой разрубил, отбился и ускакал.

– А мне Савраска поведала, что ты уцепился когтями за гриву и только щерился на конных железных двуногих, – Бессонко говорил тихо, внимательно наблюдая, как гусеница ползет по сухой коре. – И будто это она оборонилась от них, лягаясь и кусаясь.

– А ты слушай больше кобыл! – отмахнулся старичок. – Что они смыслят в военном деле? Хотя Савраска оказалась боевой лошадкой, ничего не скажешь. В общем, вернулись мы с ней в родные места, а наши Воронок и Гривка в Анфискиной конюшне стоят. Что делать? Если хутор наш сожжен, значит, не только Савраскино, но и мое место теперь возле хуторских Воронка и Гривки. Тут и обосновался, для чего пришлось местного домового-труса саблей прогнать. Только вот мне тяжело тут пришлось, кони иноземцев и местные лошади меж собою стакнулись, в лицо мне фыркают и норовят копытом приложиться. Ночью спать хоть не ложись: чуть не остерегусь, подкрадывается корчемный домовой и за горло хватает. Приходится через всю ночь драться, супостата из конюшни выбивать. Я разумею, на что он обижен, однако и у меня не было другого выхода, кроме как у него отобрать конюшню.

– Что ж, Дедушка, я свою обязанность понимаю, – важно заговорил Бессонко. – Уж если я оказался единственным хозяином Серьгина хутора, то это я должен построить там дом, чтобы тебе, единственному родному мне человеку… не человеку то есть… Чтобы тебе, Домашнему дедушке, было где жить. Да вот только, вишь, оказался я здесь в работниках, чтобы среди людей потереться и поучиться кое-чему… Да и копейку сбить на новую постройку.

– Задумка хороша, только едва ли ты, в твоих малый летах, сам такое придумал. Явно кто-то постарше тебя, и не эта вертихвостка Зеленка, а сам Лесной хозяин, которому в соображении не откажешь. Загвоздка в том только, сколько времени намерен ты, Бессонко, проторчать у Анфиски под юбкой. Ведь как ни грустно о том тебе напоминать, ты человек, а люди долго не живут. Ты уж меня прости.

Присмотрелся Бессонко к Дедушке, а тот сжался на бревне и в себя голову втянул. С чего бы это? Вдохнул паренек в себя свежий луговой воздух, окинул взором лес да луг – и засмеялся счастливым смехом.

– Да за что прощать тебя, Дедушка? У меня ведь вся жизнь впереди. Знаешь ли ты, что я на обильной человеческой пище расту теперь не по дням, а по часам? Сначала вот эти рубаха и портки на мне висели, а скоро уже на моем белом теле трещать начнут! И пан Рышард говорит, что я вот-вот научусь владеть саблей не хуже его!

Оживился Дедушка:

– Подсматривал я за вами сквозь щель: ты и сейчас славно рубишься – почти, как я. Теперь заставь его, Рыську, чтобы научил с огненным оружием обращаться, а тогда…

– А тогда?

– А тогда в путь-дорогу! – и тут Домашний дедушка подпрыгнул над бревном, невзначай выскочил из сапог, в воздухе расправил ноги и остался стоять на бревне, размахивая руками и оттопыренными большими пальцами ног пошевеливая. – Нечего нам с тобою здесь киснуть, подобно мухам в квасе! Война ведь идет, все добрые молодцы сейчас на войне, славу и денежки зарабатывают! Только в нашем с Савраской походе я понял, как надо жить настоящему мужику. Кто я был на хуторе нашем, и кем я здесь обретаюсь? Таракан я тут запечный – и больше ничего! Только и осталось мне, что кобылам косички в гривах заплетать. А там я увидел дивные города, в самом Путивле наконец побывал, и даже в дальнем Рыльске. Стены в городах высоченные, в три ряда из них пушки торчат, терема расписные – я таких раньше и во сне не видал! А каких красавиц встречал на базаре – рядом с ними здешняя краля Анфиска корова коровой! Да что там Анфиска? С полудюжиной кикимор перемигнулся – и ни одна не дала мне больше ста пятидесяти годков! Поскачем же – мир увидать, людей посмотреть и себя показать! Заодно и новое имя себе заслужишь. А то – Бессонко… И что ж – навсегда Бессонко?