— Она была совсем голая, — шепотом добавила Норина.

Можно ли одновременно знать все — и ничего не знать?

— Она почти не могла двигаться, и единственное, что помогло ей выжить, — ее ребенок, ей нужно было вернуться к ребенку, — сказала Доун. Земля снова покачнулась. — Ей пришлось отправиться в больницу, чтобы ей наложили швы. Там, где у нее вырваны волосы, видно кожу головы.

— У Стейси Чисхолм были замечательные волосы, — заметила Норина.

— Да, — сказала Доун. — Просто прекрасные. Джейн Тони делала ей прическу на свадьбу.

— Она была такая красивая.

— Очень красивая, — согласилась Доун. — Я видела фотографии со свадьбы. Ей сделали профессиональный макияж.

— Стейси все врет, — сказала я, и эти слова отняли у меня все силы. Оставшихся еле хватило, чтобы оторваться от стены и уйти.

* * *

В тот день Майкл не пришел в школу. Я смотрела в стеклянное окошечко на двери — не покажется ли там его макушка, — но так и не дождалась его. Остальные дети болтали между собой, посматривали на меня и перешептывались.

28

Во вторник утром я натянула на себя ту же одежду, что надевала в понедельник, и пошла на задний двор. Дед еще не выпустил курочек из курятника.

Я открыла ворота.

— Привет, девочки, — сказала я. — Здравствуйте, милые.

Курочки смотрели на меня, склоняя головы то на одну, то на другую сторону, будто они пытались понять, почему я пришла. Утром ворота курятника всегда открывал дед.

— Выходите, девочки, — сказала я. — Сегодня утром я вас выпускаю. Дед еще не проснулся. — Я погнала их из курятника. — Идите! — Зачерпнув ведром из барабана хорошее зерно, я рассыпала его по траве. Дед не любил, когда я так делала: на рассыпанное зерно сбегались крысы. — Сюда, девочки, сюда, милые.

Я села на траву, скрестив ноги, а курочки рядом со мной склевывали зерна с земли.

— Привет, девочки, привет, милые, — прошептала я.

Петушок охранял внешний периметр и тоже клевал зерно, посматривая на ограду, на флигель, на подъездную дорожку, будто на этот раз он охранял именно меня. Мне не хотелось уходить от курочек. Мне не хотелось идти в школу. Но с кухни меня позвал дед.

— Тебе пора, Джастин, иначе опоздаешь на автобус! — крикнул он.

* * *

— За то, что он сделал, ему дадут семь лет, — сказал Мэтт Даннинг, когда мы шли к классу. — Семь лет, запросто. А может, и больше. Зависит от Стейси, ей решать.

Я не знала, что сказать. Я не понимала, что происходит, о чем они говорят… И в то же самое время понимала все. Мне казалось, что я съеживаюсь, сворачиваюсь сама в себя, слой за слоем, что меня почти что нет, существует только то, что вокруг меня. Прозвенел звонок на урок. Я огляделась в поисках Майкла. Что, если он не придет? Что, если сегодня ему снова нужно в больницу? Я не знала, смогу ли остаться в школе, если его не будет.

Но когда я посмотрела в сторону школьных ворот, увидела, что там стоит машина миссис Хупер. Дверца машины распахнулась. Мне захотелось бегом броситься к ним, но в горле застрял комок, и я могла только стоять на месте, смотреть и ждать. Сначала я увидела костыли, а потом из машины показался и сам Майкл. Когда он прочно встал на ноги, он обернулся и заметил меня. Майкл пошел по тропинке в мою сторону, будто совсем не собирался идти в школу — ему было наплевать, стоит она на месте или нет, даже если бы здание загорелось, если бы его целиком охватил огонь, он бы даже не посмотрел на него, — он смотрел только на меня. Миссис Хупер подняла руку и помахала мне, стоя на дороге у машины. Она казалась грустной.

Когда он подошел ближе, я посмотрела ему в глаза: они были глубокими, словно зеленые колодцы. Даже если мой отец действительно оставил Стейси в корыте для скота, Майкл все равно позволил мне в них заглянуть. По дороге к классу он не спрашивал меня про папу или про то, что случилось в фургоне. Ему не всегда нужны были слова, он мог узнать и другим способом.

Мы сели за нашу парту, и Майкл раскрыл свою книгу на странице с рисунком пустыни. Над песчаными дюнами всходило солнце. Песок лежал волнами, будто над ним дул сильный ветер. На песке росли маленькие фиолетовые цветочки. Еще там была фотография верблюда с веревкой, которая тянулась от его носа.

— Миссис Тернинг, — сказал Майкл.

Весь день я держалась поближе к нему, ненадолго покидая его только для того, чтобы сходить в туалет, но и тогда он стоял в коридоре рядом с дверью, прислонившись к стене, и ждал меня.

В обеденный перерыв к нам подошли Мэтт Даннинг и Брайан Лоусон.

— Папа Барри Грока четыре года назад попал в тюрьму за угон машины, и он все еще там, — произнес Мэтт.

— А если ты буянишь, то можешь просидеть в тюрьме целую вечность, но если ты будешь тихоней, то тебя опустят другие заключенные, — добавил Брайан.

Майкл поднял костыль и с размаху стукнул Брайана по голени.

Брайан отскочил от нас.

— Эй! — воскликнул он, потирая ногу.

— Вот тебе! — сказал Майкл.

— Придурки, — огрызнулся Мэтт, и они ушли.

29

В конце последней школьной недели должен был состояться рождественский концерт. Я пошла к автобусной остановке и встала возле камня, что поставил дед. Он не пойдет на концерт; он ходит только к Сэнди. «Не могу никому доверять, — говорил он курочкам, стенам, холодильнику с пивом, костру и „Белому волу“. — Научился этому на собственной шкуре».

После обеда вся школа собралась в зале, чтобы показать представление и спеть рождественские гимны. Никого не было в школьной форме: все были одеты в красные и зеленые рубашки, шорты и платья. Перед сценой рядами стояли стулья. В зал вошли родители, бабушки и дедушки, они расселись на стульях, и помещение наполнилось их шепотом. Матери и отцы, бабушки и дедушки, братья и сестры ждали, когда же начнется концерт.

Наконец наш класс вышел из-за занавеса. Зал, полный людей, затих; все ждали. Майкл встал рядом со мной. Я видела в зале его маму, папу и младшего братишку Ники — они сидели в первом ряду и держали друг друга за руки. Сэбин подняла палочку — и все, глубоко вдохнув, вскинули подбородки. Сэбин кивнула нам, одними губами прошептала «Остролист и плющ», а мистер Бриггс заиграл на пианино. «Когда в расцвете полном и плющ, и остролист…» Все пели так громко, что я не понимала, пою я тоже или просто открываю рот. Хотя мои губы двигались в такт музыке, я не знала, пою ли я на самом деле, и не слышала звук своего голоса.

Но Майкла я слышала. Он пел громко, для мамы, папы и младшего брата, а они смотрели на него с первого ряда, лица у них были открытые, светлые. Майклу было наплевать на всех, кто смеялся, кто смотрел на него, кто обзывал его «дурачок-дергачок», «резиновая дубина», «тормоз на костылях». Он пел так громко, как только мог, а Сэбин в ярком красно-зеленом платье взмахивала палочкой, широко открывая рот, — отчасти из-за улыбки, отчасти из-за песни. Майкл толкнул меня. Я знала, что это означает. Я глубоко вдохнула, повернулась к зрителям и запела: «Когда в расцвете полном и плющ, и остролист, среди всей зелени лесной лишь остролист — король!» Наши голоса — мой и Майкла Хупера, — через открытые окна зала вырвавшись наружу, поплыли над всей школой, над городом Нуллабри, над грузовиками, прицепами и пикапами вдоль шоссе долины реки Муррей. «Вот и солнце вновь встает, и бежит лесной олень, и орган о празднике поет вместе с хором в светлый день!»

Наши голоса летели все выше, над полицейским участком, над городской тюрьмой, где сидел мой отец, над фургоном, где жила Стейси Уорлли. «Когда в расцвете полном и плющ, и остролист, среди всей зелени лесной лишь остролист — король!» Мы пели, пока все, кто слышал наши голоса, не подняли головы и не сказали: «Это же Джастин и Майкл Хупер. Слышите, как они поют? Джастин и Майкл Хупер!»