Я чувствовала, что Пашка смотрит на каждое моё движение. Это чувство было где-то внутри тела, а может, окружающего пространства.

Теперь я хорошо могла разглядеть следы от верёвок на запястьях. Он растёр их, когда пытался освободиться. Скорее всего, думал, что сможет порвать верёвки резкими рывками.

Легонько, с улыбкой на лице я подкралась пальцами к его голым ступням и начала щекотать. Пашка всегда боялся щекотки.

Его тело то поднималось, то шмякалось на кровать. Оно билось, извиваясь змеёй, стучалось о матрас. Такой скорости сложно было ожидать от Пашки, ведь в постели он всегда был чересчур медлительным. Я не к тому, что это плохо. Это, наверное, даже слишком хорошо.

Пашка вихлялся как червяк, поскуливая что-то через заклеенный рот. Его челюсть сводило. Он пытался снова и снова раскрыть рот, чтобы порвать скотч и ленты. Было видно, как у него ничего не получалось и как грозно, словно отважный гладиатор, бился он за свободу и честь.

Я колебалась, то приходя в ужас, то возвращаясь к рассудку. В его глазах метался вопрос, словно хотел вылететь сквозь глазное яблоко и прошмыгнуть пулей через зрачок: «Как ты посмела?»

Но я бы сказала, что на глупые вопросы не отвечаю.

Много раз Пашка снимал меня на камеру. Он подглядывал, как я моюсь. Пашка устанавливал камеру на полу ванной комнаты, чтобы охватить меня во весь рост. Приходилось делать вид, что я не замечаю. Я полагала, он просматривает эти записи, когда мы не рядом. Скучает по мне, любит, не забывает.

Как дверь душевой ни открою, так взгляд сразу же в правый нижний угол. Там ждёт-поджидает в водонепроницаемом силиконовом чёрно-желтом чехле Пашкин записывающий андроид, прикрытый половой тряпкой. Наивный Пашка.

Сначала меня это забавляло так, что я каждый день ждала очередного похода в душ. Мыться стала не два, а три раза. Он повторял, что ему очень нравится моя иссушенно-костлявенькая фигура. Спустя пару месяцев я узнала, что видеозаписи рассылаются его подругам. После раскрытия сего промысла он начал проявлять агрессию.

– Неужели ты не видишь, до чего довело это ебаное вегетарианство?

– Когда-то, Паш, ты Алинке отправил два видео, а потом ещё файл, – спокойно и холодно проговариваю я, не двигая пальцами по его ступне, чтобы дать вспомнить. – В том файле были вложения со всеми остальными видео. Их было девяносто три.

Я наклонила голову к его рту и почувствовала запах ацетона. Этот запах исходит от тех, чей организм испытывает голодание, отсутствие важных микроэлементов, недобор веса. Запах, напоминающий лук. Войдя в Пашкино положение, мне не было противно. Я учла, что он физически не может открыть холодильник или заказать доставку.

– Выходит, ровно тридцать один день подряд ты записывал мои водные процедуры.

Я смотрю на то, как быстро он кивает. Так кивают люди, которые хотят в чём-то признаться. Признаться в своей вине. Отважный поступок.

У Пашки был болезненный вид. Я решила прекратить щекотливые пытки. Первое, что пришло в голову: налить в стакан воды и дать ему выпить. Я наполнила стакан и вернулась.

Пашка снова попытался дёрнуться, но ничего, как обычно, не вышло.

Я посмотрела на заклеенный рот и испытала «кошек» внутри себя. Если я решила напоить его, мне придётся сорвать ленты и скотч, но так не хотелось причинять ему боль. У него повредится кожный покров и повсюду будет кровь. Придётся мучиться, лечить раны, и мы еще долго не сможем целоваться.

– Паша, я боюсь срывать скотч. Я боюсь, что тебе будет больно. У меня рука не поднимется.

Его понимающий взгляд спокойно и плавно ходил вдоль комнаты. Он рассматривал, казалось, все вещи на полках, все игрушки, которые когда-то мне подарил. Теперь мне предстоит причинить ему, быть может, самую сильную за всю жизнь боль. Я боюсь его губы оторвутся вместе со скотчем и повиснут у меня в руке. Я не хочу держать Пашкины губы.

– К-к-то это с-с-с-делал?

Но он лишь бестолково, равнодушно кивнул и закрыл глаза. На лице растопилась, как мороженое на жаре, удовлетворённая улыбка. Если это горячка – дело близится к финалу.

– Паша, взгляни на меня, Паша, скажи, кто это мог сделать? – он смотрит пустыми глазами. – Откуда мне знать, с кем ты там дружил на стороне. Я понятия не имею, кто мог войти в наш дом и надругаться над тобой.

Я должна была выслушать то, что скажет Пашка. Но как только представляла оторванные губы, слышала звоночек в мозгу, вызывающий толкательный эффект, из-за которого мой мисо-суп, съеденный в обед, стремительно подкатывал к горлу.

Выходило что-то странное. Я не знала, чего хочу больше: услышать, что скажет Пашка, или забрызгаться кровью. Мне никогда в жизни не было так тяжело, как сейчас.

– Я тебя люблю, Пашка!

Но в ответ слышу только:

– Гм! М-м-м-ма! Хы-ы-ыха-а! М-м-м-мы!

Я говорю, что меня тоже надо любить.

Потом я спросила, не было ли при себе у насильника острых и ядовитых предметов и не оставлял ли он в комнате жучок.

С нижних этажей доносились звуки ругани и бьющейся посуды.

– Вот что бывает, – говорю я, – когда заканчивается любовь. Я бы ни за что не кричала на тебя, если бы ты слушался.

Пашкины глаза делают соглашающийся кивок, но одновременно они словно хотят прогнать меня отсюда.

Я оставила его в комнате, а сама прошла на кухню. Там я достала большую сковородку, налила кокосового масла и разожгла конфорку.

Через несколько секунд раскалённое масло затрещало. Я хотела, чтобы до Пашки доносился звук готовящейся еды, и подлила ещё немного масла. Треск поднялся оглушительный. Я открыла дверцу холодильника, вытащила две длинные молочные сосиски с сырной начинкой. Очистив от нежной тонкой плёнки, я уложила их на раскалённую, трещащую сковороду. Масло зашипело, обрабатывая розовую кожицу. Жирные капли умудрялись стрелять до потолка и несколько раз обжечь мне руку. Огненные плевки.

Для того чтобы сосиски хорошо прожарились, следует ждать четыре минуты.

Я сняла сковородку с плиты и поставила на деревянную, моментально почерневшую подставку для чайника.

– Я принесла тебе еды. Помнишь, я всегда варила веганское дерьмо, безвкусные каши, пропаренные репы, кислые овощи, рагу, похожее на блевотину? Но сегодня я сделала исключение в виде этого, – я приподняла сковороду так, чтобы обе красавицы-сосиски подкатились к бортику, а масло капнуло на одеяло возле Пашкиной ноги. – Разрежу на кусочки или проглотишь целиком?

Его глаза, они будто вместо рта выделяли обильную слюну. Он наблюдал за блеском соевой кожицы. Он с жадностью смотрел на аппетитные дырочки, из которых сочился светло-жёлтый плавленый сыр.

– Я сниму первую пробу, – и, получив привычное молчание в ответ, беру одну сосиску двумя пальцами и надкусываю. Сок прыснул Пашке на грудь, оставив на голубой майке мелкие жирные капельки.

Пашка старался перевести взгляд с меня на окно, но, когда он это делал, я брала сковородку и шла к окну. Когда переводил на дверь, я направлялась к ней.

Потом Пашка закрыл глаза. Попытка сыграть потерявшего интерес мальчика прошла крайне неудачно.

Я стала громко откусывать сосиску со обеих сторон, причмокивая и издавая звук: Мням-мням-мням!

Подсев поближе, я сказала, что как только доем, сразу освобожу ему рот, чтобы накормить как следует. Запах жареного соблазнял Пашку. Он выбрал тактику «терпение» и больше не отворачивался.

Я поцеловала его в нос маслянистыми, горячими губами. Я решила взять вторую сосиску, но поскольку всегда умела тормозить свои хотения, сразу включила мысль, что могу не есть по четыре дня, и убрала измазанную в жире и пахнущую соей и маслом руку ловким рывком.

– Хорошо, когда тело испытывает чувство голода, – проповедую я. – Тебе всё равно, что ты ел с утра. Тебе всё равно, что ешь на ужин. Это тренируется, оттачивается. Заглушается инстинкт хотения. Вечером, когда особенно голоден, приучи себя есть меньше, чтобы лечь с пустым желудком, – Пашка слушает и сглатывает слюну, перемещая взгляд с меня на перекатывающуюся в сковородке сосиску. – Тогда завтрак станет невероятно желанным.