Братья вспоминали то старое, пока немец играл, играл хорошо и долго.

Они вспоминали, как безутешно тогда рыдала Виргуня – она была ещё подростком, занималась на фортепиано и такое обращение с её инструментом было для неё шоком. Как мама, поджав губы, ушла в свою комнату, открыла своего неизменного Чехова и углубилась в его тёмный девятнадцатый век, чтобы отвлечься от наступившего «светлого» безумия двадцатого. Тогда ещё был жив папа, но и он, несмотря на то, что обидели его единственную дочь, повернулся ко всем спиной и стал поливать розы на подоконнике. Может он сделал это, чтобы скрыть слёзы… видимо, так. Незадолго до того он отдал «новым хозяевам» свои знаменитые на весь край, на всю Россию роскошные виноградники. Что уж теперь убиваться по какому-то там фортепиано…

Но братья, по молодому своему задору, по юношеской вере своей в справедливость пошли в комиссариат, с трудом нашли какого-то уставшего большевика-революционера, худого, с седеющей щетиной, наперебой стали ему втолковывать, что инструмент, который вывезли от них, необходимо им вернуть. И им удалось убедить его в том, что пианино нужно для их сестры, потому что она учится в музыкальном техникуме и, вот так же, как ему, комиссару, нужен его наган, для того, чтобы «устанавливать советскую власть», так же и ей нужен инструмент, чтобы в ту власть «нести культуру»… Что произвело впечатление на комиссара, осталось неизвестным, но через пару дней к дому подъехал грузовик и несколько красноармейцев, уже более бережно, спустили с него «Becker» и внесли его на прежнее место. Виргуня даже запрыгала от радости. А один из солдат – он был чуть старше остальных, они между собой называли его «батя» – он подошёл к девочке, улыбнулся ей мягкой улыбкой и по-отечески потрепал её по щеке. «Играй, дочка…», сказал он и они вышли…

Вот такие подробности нахлынули на братьев, пока немец музицировал… Он доиграл до тоники, подождал, пока отзвучит последний аккорд, ещё раз любовно провёл ладонью по клавиатуре, аккуратно закрыл крышку.

– Здесь будет жить наш товарищ, немецкий офицер. В этой комнате, – сказал он на немецком.

Лида перевела. «Пианист» произнёс всё медленно, тщательно выверяя дикцию, чтобы его поняли, но Лиде этого не нужно было – немецким и французским она владела в совершенстве. Поняли офицера и братья – они все получили образование, достаточное для того, чтобы общаться на языке, но не хотели выдавать своего знания, чтобы у «гостей» не было поползновений втягивать их в диалог. Поэтому все разговоры на немецком велись через Лиду. Тем более что Лида внушала им, немцам, симпатию своими «дворянскими замашками» и в некотором смысле большее доверие – она русская, светлая, хоть и являлась представительницей «ненавистной» ими славянской расы, но, всё же, тёмная «масть» остальных домочадцев, представившихся армянами, больше напоминала им, оккупантам, евреев. И это их нервировало.

Всё! Если что и могло понравиться в немцах, то это уже должно было произойти. Больше, дальше этого, уже ничего не вызывало симпатии.

Да, они стали налаживать жизнь в городе. Да, всё, что успела испортить отступающая советская власть, они, пришедшая новая власть, стали восстанавливать – запустили коммуникации, начали ремонтировать взорванные здания, налаживать быт. Но это, как раз, и было проявление той самой «великой европейской культуры», это был «немецкий порядок», который они просто стали переносить из Германии в завоёванные ими земли. Из фашистской Германии – педантично, пунктуально, регулярно… А вместе с тем, стали проводиться и облавы, заканчивающиеся не только задержаниями и арестами, но подчас расстрелами и массовым повешением. На базарной площади, на той самой, где удавалось периодически отовариваться, меняя последний скарб из дома на хлеб и крупу, появились виселицы, на которых подолгу, по несколько дней, в назидание населению, висели люди…

В городе было напряжённо, неприятно. Братья не находили себе места, когда Виргуня, Нина, или Лида шли на рынок. Но ничего не могли с этим поделать – мужчинам без специального разрешения выходить из дому было очень опасно. Всем было опасно, но для мужчин это почти всегда плохо заканчивалось.

И вот однажды оно произошло…

Произошло то, что Нина и Виргуня – Лида осталась дома с детьми – пошли на базар, взяв с собой почти последнее из того, что годилось для обмена. Пошли и не вернулись. Их не было к положенному часу, не пришли они и позже, когда прошло то время, которое заложили «на непредвиденную задержку». Братья метались между окнами и мамой, пытаясь успокоить её под разными предлогами. Когда ждать уже было бессмысленно, Ваня оделся и вышел на улицу. Он спокойно, нарочито спокойно, чтобы не создавать дополнительного волнения, пересёк двор, но как только вышел за ворота, стремглав пустился к площади. Он бежал со всех ног, плохо представляя себе, что будет делать, как искать, где найти – он не представлял себе этого ничего. Он только молил Бога, чтобы его не задержали, пока он не найдёт женщин – действие его пропуска уже закончилось и по их, немецким понятиям Ваня был нарушителем оккупационного режима.

Ему повезло – его не задержали по пути, он каким-то чудом не наткнулся на патрули и добрался до базара. На площади непривычная обстановка – торговля то ли была, то ли уже свернулась, где-то разрознено стояли продавцы со своей ветошью, но без рыночного ажиотажа. В воздухе висело напряжение… Боясь этого, он всё же заставил себя обернуться в сторону столбов, тех самых столбов, на которых обычно… Столбы были пусты… И тогда он увидел на самом краю площади, на выезде с неё, грузовик с людьми в кузове. Предчувствуя неладное, Ваня бросился туда – в кузове у борта сидели они, Нина и Виргуня. Там сидело много женщин – кузов был наполнен до отказа – но своих Ваня увидел сразу, они были с краю. Грузовик ещё стоял на месте, водитель нетерпеливо подгазовывал, стало понятно, что он только ждёт команды, чтобы уехать и увезти их всех. Ваня бросился искать старшего – когда грузовик тронется, всё будет поздно. Офицер оказался тут же, недалеко – он уже шёл в сторону кабины, чтобы отъезжать. О, как бы сейчас пригодилось обаяние Лиды с её аристократическим шармом, на который так велись немцы, как бы сейчас пригодился её совершенный немецкий язык. Но выбирать не приходилось – выскочив перед офицером, Ваня остановил его за руку:

– Herr Offizier, Herr Offizier… Ein Fehler ist aufgetreten… (господин офицер, произошла ошибка…). Es gab einen Fehler – meine Frau und meine Schwester sind im Auto… (в машине моя жена и сестра)

Офицер нехотя остановился. У него были уставшие воспалённые глаза – было такое ощущение, что ему очень не хочется заниматься тем, чем он занимается и он всячески старался как можно быстрее покончить с этим делом. Он внимательно посмотрел на Ваню – смуглая кожа, чёрные волосы, сизая небритость на лице… Всё это не располагало, не вызывало желания прислушиваться. Но язык, немецкий язык, корявый, но с безупречным произношением… Офицер нетерпеливо спросил, в чём дело.

– Dort hinten… auf der Ladefläche eins Lastwagens – meine Frau und meine Schwester sitzen dort (там, в кузове … в кузове грузовика – моя жена и моя сестра), – повторил Ваня и потянул офицера за собой, к той стороне машины, с которой сидели Нина и Виргуня. Офицер, освободившись от ваниной руки, нехотя, но всё же пошёл за ним. Они обошли грузовик и Ваня показал на женщин: