И вот, дядя попросил Микояна о своём брате. Попросил не так, чтобы о нём «похлопотали», а чтобы просто назначили суд, на котором папа хотел оправдаться, доказать, что он не «враг народа», что его просто оговорили. Потому что всё это время папа сидел без суда и каких-либо конкретных обвинений.
Непридуманное
«Я об этом часто вспоминаю, но когда в книгах читаешь, кажется, что это всё придумали… Нет, не придумали… А папины рассказы – это, конечно, на всю жизнь. Что там было, как там было…»
(Леночка рассказывает…)
Короткие рассказы
Холодное пиво… Есть фотография, где мы, дети, я с Лидочкой и Эдик – Эдик в кровати, болел ревматизмом тогда – и рядом с нами девочка. Вот бабушка этой девочки, Ольга Яковлевна, по-моему, работала Ѳ НКВД поварихой. И она нам или сведения какие-нибудь добывала о папе, или даже несколько раз через неё удавалось ему что-то передать… Я помню, как во французскую булку вложили мою фотокарточку, чтобы папа посмотрел. И вот, видимо, она как-то сказала, что папа сидит в угловом подвале, сказала, куда выходит его окошко. И мама с дядей Бодей пошли туда. Был очень жаркий месяц, а там, на углу пиво продавали. И вот они купили пиво и становятся так, чтобы их было видно из того подвального окошка, хотят показать, что у них, мол, всё хорошо, что они пьют пиво, ну и так далее… А папа потом рассказывал: я там от жары задыхаюсь, а они холодное пиво пьют!
…
Граф Монте-Кристо… И вот, опять-таки, через эту женщину папа передал – такой «граф Монте-Кристо» в мелком масштабе: из рыбной кости сделал крючок, распустил носки и связал – передал для меня очень красивую сумочку с бахромой и кушачок с кисточками. И Ольга Яковлевна каким-то образом это пронесла. Я помню, что кроме той французской булки с моей карточкой, ещё «Мишку», конфеты несколько штук мы передали – много она не могла, но как-то проносила. Она сильно рисковала, конечно. Хорошая женщина очень была…
…
Авторитет…Сидел он по-разному, одно время с уголовниками. Ну, он вообще такой был человек – умел со всеми найти общий язык, и с крупными учёными, и с рабочими. Он всегда пользовался авторитетом. Вот, в его камере один из уголовников хвастался, как он вещи воровал: «Однажды обокрал одного профессора, – говорит. – В окно всунул крючок и со стула стянул.., там висели пиджак и брюки». Папа ему говорит: «Ах ты, негодяй! Ты моего брата обокрал!». Тот потом долго извинялся, оправдывался: «Ну, я ж не знал, Герасимыч, что это твой брат!»…
Оттуда пошла целая серия уголовных рассказов, песен, вроде «Мурки» и так далее, и так далее, анекдоты всевозможные… А потом, когда с политическими сидел – ну это было хуже, конечно… Например, помещают не в камеры, а в подвал, где под потолком проложены канализационные трубы, в трубах просверлены дырки, чтобы на них это всё капало…
…
Часы… Как-то папу вызвали на допрос, посадили ждать в коридоре, перед дверью следователя. Часовой где-то в другом конце коридора стоит. А перед глазами часы висят, папа посмотрел – восемь часов. И слышит – там дверь в кабинет приоткрыта – говорят: «Приготовьте машину с песком в полдевятого». А «машина с песком» – это когда расстреливают и увозят трупы. Значит, папа понимает, что это к нему относится. А на часах – восемь и стрелки не двигаются. Он сидит уже долго и думает, что сходит с ума – время остановилось. В это время подходит часовой и говорит: «Фу ты, опять остановились часы, уже полдесятого»… А папа до этих «полдесятого» сидел и ждал вот эту вот «машину с песком»… для себя… Вот такие вещи…
…
Птичья фамилия…Фамилия одного из следователей была Орёл. Папа перестал их бояться уже. И как-то в запальчивости он ему в лицо и бросил: «Хоть вы и Орёл, но вы об меня когти поломаете»…
…
Однополчанин…Когда Микоян столкнул дело папы с мёртвой точки, был назначен суд. Папа – он к той поре уже больше двух лет сидел – о суде ещё ничего не знал. А дядя Бодя стал суетиться насчёт адвоката и нашёл одного, который взялся за папино дело. И вот, вызывают папу к следователю, он думает, что просто на допрос. Он заходит в кабинет, а там…
Дело в том, что мой папа… – этого не знали, если бы знали, его бы расстреляли, конечно, с самого начала – когда ему было девятнадцать лет, он был юнкером… Шуры Мултанова отец, папин дядя, был полковником Белой армии. (Мултанов Герасим Аракелович, брат Ерикнас. Его сын, Александр – двоюродный брат Вани) И папа пошёл к нему служить вместе с Шурой, был какое-то время юнкером. Папе девятнадцать лет, 1917-й год. Но это, каким-то образом, официально осталось неизвестным. И когда папу посадили, ему не предъявляли никакого обвинения и он, собственно, по существу не знал, за что сидит. И вот, дядя Бодя находит одного хорошего адвоката, который вместе с папой был в той самой армии, тоже был юнкером. Папу вызвали к следователю, и вдруг заходит вот этот вот… Но папа-то ничего не знает и думает про себя – всё…, очная ставка.., вот это расстрел… Тот сразу сообразил – видимо, папа в лице изменился – он сказал: «Вас не предупредили? Я Ваш адвокат…». Как знать, может и себя торопился спасти, ведь папина реакция была непредсказуема…
Суд
Лидочка вспоминает… Дядя Петя3 был на том процессе. И вот, он рассказывал, каким он помнил дядю Ваню до тюрьмы – цветущим, красивым молодым человеком, а на суд тот явился похудевшим, поседевшим, обросшим длинной бородой и больным. Это был открытый суд, он состоялся в Новочеркасске, при большом скоплении народа. В зале суда были родные обвиняемых, работники с того самого завода. По рассказам дяди Пети, когда слово предоставили Ване, то он очень красочно и с большим подъёмом говорил несколько часов, с таким знанием дела, с такой логикой и так прочувственно, что публика была доведена до слёз. Суд вынес оправдательный вердикт всем и тут же они были освобождены из-под ареста. Вся публика устроила Ване овацию, бывшие обвиняемые и их родственники с благодарностью обнимали и целовали его…
Переезд
Леночка рассказывает… Мы все жили в Новочеркасске, а дядя Геворк получил квартиру большую очень в Краснодаре и он нас всех забрал. Всех, кроме тёти Виргуни с Лидочкой – это было ещё до войны (до 1941-го года), дядю Володю ещё не призвали и они жили в Новочеркасске. Потом они тоже перебрались к нам. И я так помню моё тоскливое ощущение: упаковывают в рогожу вещи, мы уезжаем, а тётя Виргуня расстаётся со своей мамой – бабушка ведь с нами уехала.
Мы приехали в Краснодар. Шикарная квартира, четырёхкомнатная, там всё очень хорошо. Вот в эту квартиру потом папу и привезли после суда. После, когда папа немного окреп, дядя отправил его в Кисловодск, в санаторий. Он в Кисловодске хорошо прибавил в весе, десять килограмм, приехал, и началась война. И начался дикий голод, холод и всё прочее… и, в общем, у папы – процесс пошёл: кровохарканье и всё такое… Одиннадцать лет после этого он прожил.
А после тюрьмы, после того, как чуть-чуть окреп, он устроился работать. Он по профессии был инженер-строитель. Вообще, мечтал всегда быть врачом, но они жили тогда в Ростове, (здесь и далее имеется в виду Ростов-на-Дону) и в Ростове был медицинский институт. Дедушка Герасим сказал: пожалуйста, хочешь в медицинский – учись в Ростове. А ему хотелось в Москву обязательно. И он придумал себе институт, какого нет в Ростове – какое-то там заковыристое название – и дедушка его отпустил в Москву. И папа уже учился там. А так, был прирождённым медиком – у него всегда учебники-лечебники всякие были, все к нему приходили, он всем диагнозы ставил… в общем. Но стал инженером-строителем.
Когда война началась, папа получил повестку явиться на сборный пункт, в армию. Тоже, тоскливое ощущение – вечером он пришивает к калошам сыромятные ремешки, чтобы вокруг ноги закреплялись калоши, не падали… Утром взял рюкзак, и они с мамой пошли. Там посмотрели – открытая форма туберкулёза. Отправили домой.
