Он поднял ее за подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза, но она мгновенно приняла такое горестное выражение, что ему захотелось ударить ее по-настоящему. Она отшатнулась от него, как будто смертельно испугалась.

Женщина оттолкнула его в сторону рукой, которая больше подошла бы борцу, и прижала девушку к своей огромной груди, откуда Кореника скромно выглядывала на Гвальхмая.

«Тише! Тише, моя голубка! Он не посмеет и пальцем тронуть тебя, пока я рядом», – проворчала она. «Ты поедешь ко мне домой, я уложу тебя на прекрасную кроватку из гусиных перьев, а он может сегодня ночью спать в сарае. Если бы это зависело от меня, он бы ночевал в навозной куче!»

Она вернулась к повозке, забыв произнести молитвы, ради которых приехала в часовню. За все это время ее муж не проронил ни слова, видимо, по старой привычке, и теперь с недоумением переводил взгляд с жены на храм.

Сама женщина не теряла ни времени, ни слов. Она помогла Коренице забраться в повозку, взяла поводья и прикрикнула на старую лошадку. Если бы ее муж не поспешил, то мог бы остаться сзади и шагать домой пешком. Ворча на ходу, он перевалился через задний борт уже движущейся повозки, а Гвальхмай отстал, пока искал мелкую монету, чтобы заплатить вознице за беспокойство.

К тому времени, когда он справился с этим, повозка уже была далеко впереди, а спины трех пассажиров, даже без слов, ясно говорили о том, какого они низкого о нем мнения. Никто из них не оглянулся.

Гвальхмай задумчиво посмотрел на группу стройных ив на берегу ручья. Он вытащил нож и сделал шаг или два в сторону деревьев, затем отбросил эту мысль. Не было времени срезать прут, надо было торопиться, чтобы держать повозку в поле зрения.

Две недели спустя он снова был в пути, на этот раз на юг – но один.

За эти несколько дней здоровье Кореники заметно улучшилось, хотя долгий путь был для нее еще немыслим. Тяжелая лихорадка, которой она заразилась в толпе в Клермоне, быстро стихла, но ослабленное состояние, в котором она находилась, только подчеркивало естественную хрупкость ее тела.

Самое большее, что она была в состоянии делать, это сидеть на солнце в погожие дни и наблюдать за прохожими. Гвальхмаю было больно видеть ее такой. Он вспоминал, какой сильной и здоровой она была в теле Тиры, как она наслаждалась жизнью; как они играли вместе в морской глубине; как клялись друг другу в вечной верности и поднимались в небо на широких белых крыльях, которые гудели и пели на ветру над облаками.

Он думал о том, как она ждала его все эти долгие годы; как спасла ему жизнь, освободив из ледника; вспоминал, как она дразнила его, и как он злился на нее… Он закрывал лицо руками, сидя рядом с ней, чтобы она не видела его слез.

Тогда он чувствовал, как ее ладонь ласково касается его щеки, а он поворачивался и обнимал ее, не обращая внимания на тех, кто шел по дороге на юг, на юг, в Марсель, где собирались корабли для тех, кто отправлялся в Святую землю морем.

Она знала, как сильно он хотел поехать в Рим. Шли дни, а она все еще не окрепла для поездки, и тогда она начала убеждать его, с каждым днем все настойчивее, ехать одному.

«Поезжай сейчас. Не жди больше», – настаивала она, пока у него еще было время съездить в Рим и вернуться до того, как родится его сын, поскольку в том, что это будет сын, никто из них не сомневался.

Удивительно, но их благодетели согласились на этот план. Гвальхмай скоро узнал, что, несмотря на то, что почтенная хозяйка поносила всех подряд без разбора, на самом деле, у нее было заботливое, доброе сердце.

Даже Кореника получила свою долю упреков, когда захотела принять участие в домашних делах, ведь пока она жила в валлийской семье под именем Никки, она постигла все домашнее хозяйство и могла превосходно сбивать, ткать или шить.

Они были честными людьми, и когда Гвальхмай, наконец, поверил в их добрые чувства и намерения, то не сомневался, что те деньги, что он оставил у них в дополнение к доле Кореники (а это была большая часть его доли), останутся нетронутыми, если только они не понадобятся до его возвращения.

До родов оставалось еще пять месяцев, достаточно для поездки в Рим и обратно, думал он. Он встретится с папой Урбаном, убедит его в важности того, что должен сообщить, и вернется задолго до того, как он понадобится у ее кровати.

А пока она будет хорошо отдыхать, выздоравливать и снова станет его сильной подругой.

Итак, одним прекрасным утром он попрощался и тоже отправился в Марсель.

Рим, имперский город, мать народов, больше не был тем Римом, о котором очень давно ему рассказывал отец. Готы, кимвры, вандалы и гунны поочередно унизили этот могущественный и гордый мегаполис. Римские армии давно исчезли, а прежнее население покинуло его. Даже беженцы из него столетиями ранее забыли свое наследие.

Его здания лежали в руинах; его сокровища были разграблены; его арены были безмолвны, и ветер гонял по ним увядшие листья. Акведуки все еще доставляли воду к его многочисленным фонтанам; каменные дороги простирались от него во все части света, как спицы колеса ведут к ободу, но легионы уже не маршировали по ним в сапогах с железными шипами.

Всего 11 лет назад норманны разграбили и сожгли город, когда пришли спасти папу Григория, осажденного в гробнице Адриана войсками императора Генриха Четвертого. Они оставили за собой дымящиеся развалины, от которых город еще не оправился.

Там велись ожесточенные кровопролитные сражения – в храме, в гробнице, на Форуме, и много других сражений произойдет в последующие годы, но, когда Гвальхмай прибыл с запада и смотрел на город с холма Яникул, Рим все еще казался мирным, впечатляющим и величественным.

Был вечер, и незалеченные шрамы войны и времени смягчались расстоянием. Легкая дымка лежала на нем, как вуаль, потому что было время вечерней трапезы, и, хотя население города стало немногочисленным по сравнению со временем его расцвета, в его границах все еще жило много людей.

Рим стал центром надежды всего христианского мира, потому что он был центром христианской мысли. Именно здесь, в этом священном городе была брошена перчатка людям, на чьем знамени был изображен полумесяц, и которые посмеялись, услышав, что железные люди с запада, несущие крест, намерены потребовать, наконец, расплаты за зверства, учиненные над их братьями по пути в Иерусалим.

И вот этот день настал, армия собиралась, и Гвальхмай взволнованно смотрел на город. Для того, кто знал Рим только по слухам, это зрелище стало исполнением давней мечты.

Это был год Господа нашего 1095-й, то есть он провел в дороге 463 года!

Благодаря действию эликсира жизни, который он невольно выпил и который до сих пор бежал по его венам, он все еще выглядел сравнительно молодым человеком. Седины на его висках было немного, в уголках губ и глаз прорезалось всего несколько морщинок, и только это указывало на то, что больше он не был юнцом. Он чувствовал себя молодым и сильным, он не потерял ни одного зуба, чему удивлялся, хотя на самом деле за все это время у него было всего несколько лет сознательной жизни.

Но вскоре ему предстояло ощутить последствия этого мистического глотка. Хотя колдун недавно напомнил ему о том, что последствия будут, Гвальхмай почти забыл об этом предупреждении.

Он спустился в город и нашел гостиницу, чтобы было, где поесть и поспать. Две недели он ждал аудиенции у Папы, и когда, наконец, она была ему предоставлена, он так и не встретился с Папой и не рассказал ему свою историю.

Когда открылась дверь, и наступила его очередь, и камерарий объявил его имя, он успел сделать всего три шага в зал приемов. Он увидел фигуру в митре в драгоценном одеянии, ожидающую его в другом конце зала, увидел князей церкви по обе стороны, услышал, как величественно одетый мужчина у двери начал вопрос:

«Какой…?»

В этот момент между ним и всем остальным миром опустился туман. Он услышал злой, липкий смешок, который слышал раньше, и понял, что слышит его только он один.