Мила в очередной раз вышла на крыльцо и глянула на небо: может, день уже начал клониться к вечеру? Но нет, солнце стояло в зените точно приколоченное. Мила вздохнула, окинула тоскливым взглядом дорогу, но ничего интересного там не обнаружила: соседские гуси щипали молодую траву у канавы, старуха Тильда, в три погибели согнувшись под вязанкой хвороста, возвращалась из лесу. Мила коротко кивнула ей и, не дожидаясь ответа, вернулась в дом.
Она хотела было прибраться, но тут же отбросила эту мысль. Их единственная жилая комната была под завязку завалена мокрой шерстью. Та сохла на притолоке, лежала ровным слоем на столе и сундуках, была разложена на полу и даже на кровати. Увязывать шерсть без него Румпель настрого запретил, побоявшись неопытности своей молодой жены: стоит в тюк попасть малой толике влаги — сгниёт вся пряжа.
Остальные дела Мила успела переделать за утро: доверху наполнила бочку водой, вычистила хлев, побродила вдоль грядок их маленького огорода в поисках пробивающихся сорняков. Стряпать нужды не было: со вчерашнего дня осталась похлёбка, с завтрака — с десяток ячменных лепёшек. И всё же Миле хотелось хоть чем-то занять голову и руки, коротая время до прихода мужа. Она сняла с полки ящичек с швейными принадлежностями и выдвинула из-под стола свёрнутую рулоном холстину. Из неё Румпель собирался нашить мешков, и хотя Мила не слишком ловко управлялась с иголкой, уж эта работа была ей под силу. Она отхватила от рулона несколько локтей ткани, соединила края и принялась за шитьё.
Румпель обрадуется, подумала Мила, стараясь класть стежки поровнее, и снова вздохнула. Замужем ей жилось неплохо. Только одиноко. Подруг в деревне Мила так и не завела, а мужа за последние недели видела чуть ли не реже, чем в короткий период его жениховства. Румпельштильцхен был прядильщиком, но сейчас, когда пришла пора срезать с овец зимнюю шерсть, ходил на подённую работу, беря в качестве оплаты долю сострига. Он уходил из дому засветло, возвращался поздно и тут же начинал мыть и раскладывать на просушку свой дневной заработок. Да и после ужина времени миловаться у них, считай, не было: Румпель торопливо проглатывал свою порцию и усаживался за прялку.
— Я скучаю по тебе, — жаловалась каждый вечер Мила, а муж только улыбался:
— Вот пройдёт майский праздник, днями из дому выходить не буду. Ещё надоем тебе.
За этим обычно следовали нежные уверения Милы, что надоесть Румпельштильцхен ей никогда не сможет, поцелуи и короткие объятья.
По-хорошему, им и жениться-то следовало на майский праздник. Трижды обойти с другими весенними парами вокруг украшенного цветами и лентами столба, с торжественной процессией пойти в церковь, на венчание, а потом, когда к вечеру вся деревня соберётся на танцы, целоваться при каждом выкрике «горько». В общем-то, они и собирались так поступить, только вот не смогли дождаться условленного срока и, вопреки традициям, сыграли свадьбу в самый разгар сева. Да что там сыграли — у них и гостей-то никаких не было, а цветы, которые Мила могла бы вплести в девическую косу, ещё не расцвели. Недовольный настойчивостью Румпельштильцхена священник наскоро обвенчал их после воскресной мессы, они под руку прошлись по деревне, демонстрируя всем своё новое единство, выпили в трактире кувшин вина — кислого и отдающего плесенью — и отправились домой, где их ждали мясной пирог и тушёная репа с потрохами.
За свадебным обедом Мила разволновалась так, что совсем не ощущала вкуса пищи. Её бросало в жар от многозначительных взглядов и улыбок Румпельштильцхена, и она уже не могла думать ни о чём, кроме наступающей ночи, во время которой ей предстояло стать его женой уже не только по названию. Румпель не обманул её ожиданий. Он был ласков и терпелив, и выполнение супружеского долга оказалось не болезненным, а даже приятным. А ещё — в его объятиях Мила почувствовала себя в безопасности, чего не бывало с ней с самой смерти отца.
Посреди ночи новобрачную разбудил мерный тихий стук: в постели Мила была одна, а её новоиспечённый супруг сидел за прялкой. Когда Мила шутливо попеняла ему — мол, рада, что муж ей попался такой работящий, но хоть сегодня можно не сбегать от жены, — Румпель только рассмеялся смущённо, сослался на срочный заказ, назвал Милу своей «сладостью» и велел спать. Так, толком не начавшись, закончился их медовый месяц. Конечно, они засыпали в обнимку и просыпались в одной постели, а при каждом удобном случае — целовались. Только случаи выпадали нечасто, не ко времени всё было, не по правилам.
Что бы ни говорили злые языки, в причинах поспешности их брака не было ничего постыдного. Просто жизнь у родни стала для Милы совершенно невыносима, а Румпель не мог видеть свою невесту несчастной.
В общем-то, к тому времени Мила уже совсем смирилась со своим положением. Это в первые месяцы жизни у родственников матери она всё ждала, что благородный кузен переменит своё решение, у их дверей остановится карета, и её заберут обратно в замок. Но шли дни и недели, сменяли друг друга времена года, а кареты не то что не останавливались у околицы — вовсе по их улице не проезжали, и Мила поняла: ничего не изменится — не заберут. Да и слова кузена о том, что её не обделили, а всего лишь вернули на законное место, казались Миле отчасти правдивыми. После смерти отца она всё равно чувствовала себя в замке чужой. Только вот и в деревне своей не стала.
Может быть, причина была в том, что здесь она оказалась неумехой. Не могла ни поставить тесто, ни обметать швы, ни растопить печь, ни подоить козу. Покойный барон не утруждал свою незаконную дочь работой, да её и не учили ничему толком — немного рисовать, немного фехтовать и играть на лютне. Только теперь это всё оказалось ненужным. А тётушка и сватьи так и норовили попрекнуть Милу каждым куском, что она съедала. Называли её и нахлебницей, и неумехой, и белоручкой.
Последнее было неправдой: на долю Милы приходилась самая грязная и чёрная работа, и занята она была достаточно. Терпеть попрёки было всего труднее. С остальным — скученностью крестьянского дома после простора замковых комнат, грубой пищей, пузырями на ладонях и стёртой кожей на костяшках пальцев — она свыклась быстро и даже научилась находить преимущества в своём нынешнем положении. Можно было гулять по лесу и деревне без сопровождающих, ходить на ярмарку и танцы, зимой кататься с гор, летом купаться голышом в тихой заводи. В её прежней жизни единственными дозволенными развлечениями были охота и редкие поездки в город за покупками. Отец полагал, что его дочь слишком хороша для деревенских праздников, ну, а для праздников господских она, видимо, была хороша недостаточно. Поэтому о турнирах, балах и званных обедах Мила знала лишь по наслышке.
Иногда в замок заезжали гости. Миле в такие дни настрого запрещали показываться на глаза и подавали ужин прямо в комнату. Впрочем, отец был непоследователен. К ночи, дойдя до какой-то степени опьянения, он забывал о собственном приказании и мог вытащить Милу из постели ради того, чтобы она сыграла на лютне перед пирующими. Но в пении перед осоловевшими от выпитого немолодыми рыцарями увлекательного было мало.
Конечно, Мила горевала по отцу, да и о прежней беззаботной жизни нередко вспоминала с сожалением. Но всё же она была молода, полна сил и надежд, и всё это мешало ей горевать слишком долго.
Румпельштильцхен приметил Милу давно, а подойти решился не сразу. С начала минувшего лета она обнаруживала воткнутые в плетень пучки полевых цветов, да только никак не могла догадаться, ни чьих это рук дело, ни кому они предназначены. Мила была не единственной девицей в доме, а тёткины дочки, хоть и не вошли ещё в возраст, но казались достаточно бойкими и хорошенькими, чтобы подозрение пало на них.
Загадка раскрылась в день солнцестояния. На гулянье, казалось, высыпала вся деревня, а девушки щеголяли венками, вплетёнными в волосы яркими цветками гвоздики и шиповника. Мила не успела украсить себя к празднику, да и не приходилось ей прежде вплетать в косы что-то, кроме лент. Когда хоровод распался на пары, она неожиданно для себя оказалась одна. Подол нарядного платья посерел от пыли, поднятой десятками ног, слева и справа её теснили танцующие. Сперва Мила ещё притопывала и вскидывала руки вверх следом за всеми, но вскоре оставила эти попытки и, бесцеремонно раздвигая локтями пляшущих, стала протискиваться к краю круга. Ниже по улице горели костры. Хозяева трактира выставили рядом с ними бочки с пивом, и каждому, кто осмеливался перепрыгнуть через высоко горящий огонь и справлялся с этим, не подпалив себе ни одежды, ни пяток, наливали бесплатно. Мила уже хотела присоединиться к собравшимся вокруг огня зевакам, когда кто-то окликнул её по имени. Это был парень, встрёпанный, но одетый нарядно и чисто. Впрочем, на праздник все старались принарядиться. Мила с интересом оглядела позвавшего, отмечая прилипшую к мокрому от пота лбу волнистую прядь, высокие скулы, пёстрый лоскут мягко повязанного платка на шее, растоптанные башмаки, тёмный жилет из тонкой шерсти и полурасстёгнутую, вздувшуюся пузырём на животе, рубаху.
