— Постой, — попросил он ещё раз и достал из-за пазухи венок: — Это тебе.

Мила повертела венок в руках. Он был сделан из плотно сплетённых ещё зелёных колосьев, травы и синих полевых цветов.

— Так это ты нам букеты подсовываешь, — заметила она утвердительно.

— Я, — расплылся в улыбке парень.

— Для меня, значит? — усмехнулась ответно Мила. — Ты так не делай больше. Кузинам моим влетело из-за тебя, дядя им чуть все косы не повыдирал.

— Кузинам? — переспросил парень удивлённо, и брови его препотешно поползли вверх.

— Тёткиным дочкам. Не сёстрами же мне их звать, не единородные мы. Что, слова такого не слышал? — догадалась Мила.

А парень только плечами пожал:

— Не доводилось. — Усмехнулся криво. — У меня родни негусто, вот и не нужно разбираться, кто кем приходится. — И кивнул на венок: — Что ж не наденешь? Не нравится?

— Нравится, — Мила водрузила подарок на голову. — Только цветов ты больше не носи.

— Не буду, — пообещал парень и протянул ей руку: — Потанцуешь со мной?

— Я к кострам собиралась, — замялась Мила. — Посмотреть.

— Так пойдём вместе посмотрим. — Мила не спешила вкладывать ладонь в протянутую руку, но и парень, или молодой мужчина, — в надвигающихся сумерках разобрать возраст было сложно — был по-своему настойчив и предложенной руки не убирал. — А хочешь, я прыгну? Или, — он шлёпнул левой ладонью по висевшему на поясе кошелю, — так тебя угощу.

— А после приставать будешь, — пристально взглянула в глаза собеседнику Мила.

— Да не пристану. Не помнишь разве меня? — с досадой поморщился парень и наконец представился: — Меня Румпельштильцхеном зовут, и дом у меня в Свинном тупике. Тупик — это потому, что дорога в болото упирается. А свиней у нас почти никто и не держит, прозвание старое. Пойдём? — Румпельштильцхен выжидающе смотрел на неё, и Мила дала ему руку:

— Ладно.

Приставать тем вечером он и вправду не стал. И в отличие от тех парней, что раньше пытались за ней приударить, обошёлся без пошлых шуточек.

Сдержал он своё слово и в другом: воткнутые в плетень цветы появляться перестали. Зато всё чаще появлялся сам Румпель. То совершенно случайно оказывался рядом на гулянье, то они сталкивались у колодца, то выяснялось, что купаться она ходит именно туда, где Румпельштильцхен ставит свои бредни. Чаще всего они просто говорили, иногда бежали вперегонки, и каждый раз Румпель вызывался её проводить, но рук не распускал и никаких намерений не выказывал. Мила даже и сомневаться начала, есть ли у него эти намерения? Может быть, издалека она ему глянулась, а вблизи уже нехороша показалась, и теперь Румпель и болтает с ней, и провожает только по доброте душевной? Жалеет её, сироту? В общем, Мила сама не заметила, как влюбилась по уши, и когда её всегдашний провожатый, наконец, решился сорвать поцелуй на прощанье, ответила с таким пылом и готовностью, что Румпель даже опешил.

С того дня на смену случайным встречам пришли свидания. Мила спешила поскорее справиться с поручениями тётушки, причёсывалась тщательней, чем когда-либо, и, отмывая руки, так скребла их золой, что они краснели и шелушились от её усилий. Сколько изобретательности ей иной раз приходилось проявлять, чтобы найти предлог уйти со двора! И всё же они виделись почти каждый день. Их не останавливали ни зачастившие осенью проливные дожди, ни грянувшие в самом начале ноября холода. Хоть урывками, хоть по полчасика, они бывали вместе. Иногда только целовались. Иной раз оставалось время и для разговоров. Мила, никогда не считавшая себя болтливой, сама удивлялась тому, как легко открывала она Румпелю самое потаённое, никому не рассказанное, почти постыдное. И очень скоро Румпель знал всё и про её маму, и про отца, и про то, как ей живётся у тётки с дядей. Может быть, всё дело было в том, что слушал он всегда внимательно, хотя и мало что говорил на её рассказы. Только смотрел с интересом или сочувственно, прикусывал губу и вставлял короткое «Вот как», крепче переплетал свои пальцы с её; а как-то со вздохом погладил её по плечу: «Сиротский хлеб горек». Если бы кто другой пришёл при ней к такому заключению, Мила кинулась бы спорить и доказывать его неправоту — двусмысленность положения бедной родственницы казалась ей чем-то оскорбительным. Но жалость Румпеля не унижала, а наоборот приносила облегчение сердцу. Может быть, оттого, что была переплетена с любовью. О себе Румпель почти не распространялся, всё больше смешил Милу, изображая в лицах то покупателей на рынке, то бургомистра Франца, чья семья всегда занимала лучшие места в церкви, то шутливо пересказывая последние события. Почти каждый раз Румпель приносил какой-нибудь гостинец: яблоко, пряник или пирожок, как-то даже пытался всучить ей яркий леденец из патоки. Мила неизменно отказывалась. Румпельштильцхен вроде соглашался, но его подарки потом находились или в кармане её передника, или каким-то волшебным образом Румпель извлекал яблоки из её правого уха, а пирожки — из узких рукавов котты.

— Я тут совершенно ни при чём, — оправдывался он с хитрой улыбкой.

— Чудеса какие-то, — смеялась Мила, а Румпель качал головой:

— Ну, не чудеса, фокусы.

Они старались встречаться подальше от чужих глаз, чтобы не давать лишнего повода для сплетен, но то, что теперь Мила «ходит с прядильщиком», от деревенских не укрылось.

Тётка, конечно, тоже не могла не знать об этом, но вмешиваться не спешила. Мила уже надеялась, что ей удастся избежать разговора. Но как-то за ужином дядя в очередной раз принялся распекать её за отсутствующий вид, за то, что не так села, не так взглянула, не выразила должной благодарности. Мила на эти упрёки только больше насупилась, сжала в кулаке кусок хлеба, которым вычищала плошку, и собралась уже выйти из-за стола и сказать в ответ что-нибудь дерзкое, но тут дядя достал козырную карту:

— Что зыркаешь? — выговорил он с презрительной усмешкой. — Думаешь, замуж выскочишь, и поминай как звали? Ещё неизвестно, возьмёт ли тебя твой прядильщик. Может, ещё подумает. Нашла, с кем связаться. Ему же верить нельзя. Отец его был обманщик, карточный шулер и вор.

Кузины, сидевшие низко опустив головы и пристально смотревшие в собственные плошки с похлёбкой, хором прыснули, кузен покачал головой. А тётка заключила злорадно:

— Ну хоть какого нашла, и на том спасибо, — и добавила уже спокойней: — Нет, ну сам-то Румпельштильцхен смирный вроде, ничего не скажу. Да только яблоко от яблони далеко не укатится.

Хлеб крошился у Милы под пальцами, осыпаясь на подол, а в душу заползали сомнения. Нет, думала она, вспоминая тёмные глубокие глаза, улыбку то застенчивую, то лукавую, Румпель не мог ей лгать.

Но всё же, на следующий день, когда они, как было между ними условлено, встретились в ближайшем леске, она неожиданно взглянула на своего возлюбленного другими глазами.

Румпель не сразу уловил её настроение, поймал её руки в свои, согревая дыханием, поднёс к губам. Это было так нежно, и при других обстоятельствах Мила бы растрогалась, но в тот раз слова жгли её изнутри сильнее, чем мороз снаружи, и она отшатнулась, пряча покрасневшие ладони под передник.

— Ну что за негодная девчонка, — начал Румпель шутливо и принялся снимать собственные перчатки. — Кто же ходит в такой холод с голыми руками. Надень-ка скорей, — протянул он ей шерстяной комок.

Мила вяло кивнула. Перчатки были замараны чем-то вроде жира, да и нитки торчали из зацепок на ладонях, но в них действительно стало теплее. Мила натянула их поглубже, чтобы не сваливались, и произнесла, глядя куда-то мимо Румпеля — на голые, подёрнутые инеем стволы осин:

— Я тут подумала, ты мне никогда не говорил ни о семье своей, ни о детстве, ни о родне.

— Не говорил, — мрачно согласился парень и прибавил горько: — Что, другие рассказали?

— Да, — Мила по-прежнему не решалась смотреть Румпелю в лицо. — Это правда, что отец твой был шулером и вором?

— Правда, — эхом откликнулся Румпельштильцхен. — А ещё никчёмным человеком и трусом. — Он говорил тихо, словно обращался не к Миле, а к себе самому. — Только я на него совсем не похож. А кто, — встрепенулся он, — тебе сказал?