- Ты был без сознания, и я позволила себе… В общем, тут твой пояс, жилет, пиджак. Ты одевайся, а я пока займусь завтраком.

Рул Горм выходит, оставляя Румпельштильцхена одного, и уже на пороге кельи её заставляет обернуться его оклик:

- Матушка?..

- Да.

В его глазах светится неподдельное любопытство:

- А там… умывальник. Тоже волшебство, или у вас цистерна на крыше?

- Не волшебство, - качает головой Рул Горм, - не волшебство. Это человеческое.

========== Часть 2. Пустыня растёт (Глава 1) ==========

Горе тем, кто несёт в себе пустыню.

Фридрих Ницше

Пустыня кишит львами, а горы - хрустальные и гладкие,

как муранское стекло.

Карел Чапек. Офир

Глава 1

Дни складывались из хозяйственных забот — всё же на попечении у Рул Горм было двадцать сестёр-фей. И здесь, в Сторибруке, они не могли спать на облаках и питаться лунным светом. Во времена проклятия монастырская касса пополнялась пожертвованиями горожан, пусть и застывших в однообразии вечно повторяющегося цикла, но, однако, бывших, пусть и формально, католиками. Когда Проклятие пало, феи вспомнили о своей природе, что было — хорошо, но и горожане вспомнили, что обитель не имеет никакого отношения к вере в прощающего Бога. Не то, чтобы прихожане совсем перевелись, но в бывший монастырь теперь приходили за другим: от фей ждали, что они будут выполнять заветные желания. Что ж, как ни ограниченны были запасы волшебства в этом мире, феи не отказывали тем, чьи помыслы и сердца и впрямь были чисты. Но взимать плату за чудо не могли. Это противоречило многовековым принципам магии фей. А сами люди и не догадывались, что в человеческом облике феи нуждаются в чём-то большем, чем простое «Спасибо». Кружка для «лепт» при входе почти всегда пустовала. Да и желающих благодарить фей было не много: люди с чистым сердцем редки во все времена и во всех мирах, а гораздо больше среди обращавшихся за волшебной помощью было тех, кем, вопреки провозглашаемым намерениям, двигали тщеславие, жадность, лень, зависть, ревность или жалость к себе. Такие уходили ни с чем, и на прощание обвиняли фей в жестокости и бесчеловечности. В последним они были правы: обитатели обители и впрямь были бесчеловечными — и, если учесть, что люди по большей части представляют собой собрание пороков, в этом не было ничего дурного. Однако, та толика человечности, которую подопечные Рул Горм обрели в Сторибруке, ставила их перед рядом проблем. Пусть арендную плату с обители больше никто взимать не пытался, однако ни газовые балоны, ни продукты в супермаркете бесплатно им не доставались. Овощей, выращиваемых на монастырском огороде было явно не достаточно для круглогодичного пропитания; какие-то деньги на счёт переводила больница, где продолжали волонтёрствовать феи — доктор Вейл, попавший в Сторибрук из мира мало походившего на Зачарованный Лес и не раз оказывавший медицинскую помощь жившим в обители, не ожидал, что феи будут питаться пыльцой и нектаром. Были у бывшего монастыря и другие источники доходов, контролировать которые Рул Горм приходилось лично.

Но ни хозяйственные хлопоты, ни поиски портала в Камелот, которыми было озабочено семейство Белоснежки, не поглощали Рул Горм полностью; времени для отдыха или досуга сейчас было предостаточно. А, может быть, и больше, чем нужно, ибо фея не знала, чем заполнить эти пустые, одинокие часы. В прошлом, оставшемся в Зачарованном Лесу, её жизнь была наполнена обязанностями и делами, которые ныне, в силу почти утраченных магических способностей, были ей недоступны. В проклятом Сторибруке жизнь настоятельницы была подчинена строгому молитвенному распорядку. Пусть мать-настоятельница и не была столь уж истово верующей, но считала своим долгом прочитывать ежедневно несколько сотен молитв, не считая псалмов и Писания. Слова не проникали глубоко, но заполняли тишину кельи, не оставляя времени и пространства для уныния и сомнений.

Иногда Рул Горм казалось, что двадцать восемь лет, проведённых в беспамятстве, не были такими уж несчастными. Вот и сейчас, пусть губы уже не шепчут молитвы, пальцы привычно тянуться к чёткам, перебирают шершавые деревянные бусины, с чьей помощью когда-то вёлся счёт прочтённым «аве мариям». Теперь же, сдвигая по кругу, Ругл Горм, перебирает воспоминания. О полётах в холодном голубом сиянии. О лунном свете пронизывающем ночь. О слиянности с миром. О пьянящем ощущении превосходства над ним. Но сегодня память феи подбрасывает ей другие картины: пробивающиеся сквозь жирную весеннюю почву ещё зелёные стрелки тюльпанов, соседствуют с мокрым после грозы асфальтом Мейнстрит, а довольно тягостные подробности посиделок «У Бабушки» сменяются будоражащим воспоминанием о направленном на неё взгляде тёмных глаз с почти поглотившими радужку расширенными от жара зрачками и ощущениях горячего прикосновения к своей руке. Рул Горм сгребает чётки в кулак и стискивает так, что вдавливающиеся в кожу бусины оставляют красные следы. Но боль в крепко сжатой ладони не может прогнать всплывающего перед глазами мужчину, который с некоторой неловкостью занимает пассажирское кресло в кабине монастырского грузовичка. Вспоминая, как фырчание мотора под капотом заставило Румпельштильцхена подпрыгнуть на месте, как он сжимал губы в попытке скрыть удивление и испуг, очень скоро, правда, сменившиеся любопытством и деловитым одобрением, Рул Горм невольно улыбается. Интересно, как «новый» Румпельшительцхен освоился в Сторибруке? Как воспринял известие о том, что двести лет был Тёмным? Рул Горм почти с негодованием откидывает мысль о том, чтобы проведать бывшего Тёмного стража… Случай, разумеется, любопытный, но не стоит забывать, сколько зла успел сотворить этот человек. Да даже ей лично — заточение в волшебной шляпе было одним из самых неприятных воспоминаний Голубой Феи. Правда, само пребывание в магической темнице показалось ей мигом и было похоже на сон без сновидений, но позабыть ощущение беспомощности, которое она испытала, когда её затягивало в воронку, фея не могла. Чётки с глухим стуком падают на столик. Нет, что за глупость, никуда она не поедет и не пойдёт, и не будет выдумывать себе несуществующие дела в городе, в надежде узнать что-нибудь о Румпельштильцхене. Он не из тех людей, что заслуживают покровительство фей. И даже если сейчас бывший Тёмный переменился, это не его выбор и заслуга, а… милость или прихоть ученика Мерлина.

Рул Горм резко встаёт и выходит из кельи. Здесь слишком душно, и ей — её слабым человеческим лёгким — требуется свежий воздух. Рул Горм отправляется в сад, побродить среди ещё голых яблонь, и старается не думать о человеке, поднимающемся на крыльцо розового особняка под руку с Белль и растерянно оборачивающимся, чтобы бросить прощальный взгляд на стоящую у калитки фею.

***

Румпельштильцхен откладывает на полотенце серебряный нож. Что ж, с этой частью его позабытой жизни, он неплохо справляется: приборы отполированы до блеска. Труднее приходится, когда в лавку заходят покупатели и просят посмотреть «велосипед» или «вентилятор», а он стоит с открытым ртом, думая, какой из предметов, наполняющих магазинные полки, носит такое название. Впрочем, Румпельштильцхен подозревает, что все эти люди, которых он не помнит, и которые называют его “мистером Голдом”, приходят сюда не за товаром, а поглазеть на него. И, если всё, о чём рассказали ему Белль и Генри правда, если он действительно был чудовищем из “Книги историй”, их любопытство совершенно не удивительно. Удивительно другое: как его не повесили на площади под барабанную дробь в назидание другим. Румпельштильцхен опускает левую руку в карман пиджака и нащупывает на его дне тонкую деревянную палочку с заострённым концом… Рул Горм… Как она могла быть так добра к нему, после всего, что он сделал… Румпельштильцхен вздыхает. Он даже не поблагодарил её толком. И он должен извиниться за всё, в чём он виноват перед ней - пусть он и позабыл об этом.

Румпельштильцхен возвращает зубочистку на дно кармана, торопливо складывает серебряные приборы обратно в футляр и надевает пальто.