Прежде, чем кто-то успевает возразить, он выставляет вперёд ладонь и на ней появляется нечто аппетитное — крохотная корзинка из золотистого пшеничного теста заполненная диковинными фруктами.

- Пирожное, - объявляет Малышка гордо.

Румп тянется к лакомству и расправляется с ним в два укуса.

- Точно хлеб с мёдом, - удивляется он.

- Вкус, - поясняет Арн. - такой как захочешь и вообразишь.

- А сам я… - начинает мальчик.

- У тебя тоже так получится, - кивает сильф. - Когда ты станешь одним из нас.

- Как мне стать таким? - спрашивает мальчик и смотрит на Арна сосредоточенно.

Тот поясняет:

- Просто. Достаточно захотеть остаться здесь навсегда. Никогда не пытаться вернуться в то место, которое раньше называл домом. Играть, но не делать ничего полезного. Ну, если захочешь ты можешь сделать маленькую земляную хижину, как сегодня… А задумаешь построить настоящую, в которой можно жить… Или вместо волшебной пищи, попытаешься приготовить настоящую… Это убьёт тебя, если ты станешь одним из нас.

- Убьёт, - повторяет мальчик, пытаясь разгадать смысл сказанного. Он не глупый, он уже слышал о смерти, да и видел её, пусть слова были другими.

Будешь делать всё правильно и этого не случится, - успокаивает Арн. - Со временем, обретёшь своё настоящее имя. И забудешь, как был человеком.

- А тебя, как звали раньше? - не может удержаться от вопроса Румпель.

- Так и звали, - отвечает Арн почти сердито. - Меня никак не могут забыть там. Слишком долго. А пока помнят… Нового имени мне не получить.

Румпелю кажется, что в глазах у сильфа блестят слёзы. Только кажется. Это всего лишь отразившийся в светлых глазах луч солнца, прячущегося за горизонт.

- Слишком много слов приходится на тебя тратить, - говорит Арн недовольно, и сильфы, ещё недавно разглядывавшие мальчика с недоверчивым любопытством, перестают обращать на него внимание.

Румпелю больше всего хочется заплакать. Так он и поступает: опускается на ещё хранящую дневное тепло землю, закрывает лицо ладонями, тонко всхлипывает, размазывает заливающие щёки капли, сжимается в комочек и не стыдясь рыдает. Слезы бывают и сладкими. Особенно, если плакать прижавшись к тёплому боку, ощущая на плечах тяжесть маминых рук. Но здесь, на острове Нигде, у слёз другой вкус — на губах оседает солёная горечь. Румпель вжимается в землю и горестно всхлипывает. И слышит чьё-то сдавленное рыдание. Плачет здесь не он один.

На остров опустилась ночь, и сильфы уснули. Кто-то пристроился на ветвях, кто-то лежит прямо на траве, широко раскинув руки. Большинство вечных детей спит мирно, по лицам их блуждают сонные улыбки, а груди едва вздымает лёгкое дыхание. Но не все сильфы одинаково спокойны. Хельмут стонет во сне, и его мокрое лицо блестит при лунном свете. Плечи Уве, лежащего так, что волосы закрывают его почти полностью, содрогаются от рыданий. Арн лежит на корнях старого бука, и зрачки его движутся под сомкнутыми веками. С губ срывается тихое бормотание: «Забери меня, мама». Так вот в чём дело, догадывается Румпель. Те из них, что носят прежние имена, те, кого помнят за пределами острова, и сами не могут до конца забыть свою прошлую жизнь, и воспоминания о ней возвращаются к ним ночами. Мальчик спешит прочь. Ему кажется, что если он заснёт в этом месте, казавшемся ему днём таким уютным и безопасным, то к рассвету его лицо примет оттенок слишком бледный для человеческой кожи, а волосы окрасятся в какой-нибудь яркий цвет. Мальчик не знает, как ему добраться до дома, но помнит, как попал сюда. И если вернуться назад по собственным следам… Румпель утирает слёзы и вступает на тропинку, ведущую к морю.

***

Этот дом встречает его тишиной. Никто не отзывается на его окрик, никто не склонятся перед ним в поклоне, с угодливым «Вы пришли, господин лекарь», никто не смотрит в спрятанные под защитными стёклами глаза с надеждой и страхом. На узкой кровати близ очага лежат двое — мальчик лет пяти и женщина, чей возраст определить гораздо сложнее. В прошлый раз он подумал, что ей около тридцати, но сейчас, когда её лицо спокойно и неподвижно, она кажется моложе. Женщина держит ребёнка в бережном объятьи, а под щекой у неё расплывается тёмное пятно. Кровь. Уже свернувшаяся и засохшая. Тишину нарушает мерное сиплое дыхание мальчика. А женщина или не дышит, или дышит слишком тихо. Толстая кожа перчаток мешает понять какие на ощупь её руки — горячие или ледяные. Тростью он переворачивает женщину на спину, достаёт из сундучка матовое блестящее стекло и почти прислоняет к измаранному кровью приоткрытому рту. Дыхание должно превратить блестящую поверхность в запотевшую и тусклую. Но ничего не происходит. Для верности чумной доктор ударяет женщину по локтю тяжёлым набалдашником трости. Он ждёт, что рука дёрнется в неосознанном жесте, разрывающем забытьё. Но женщина по-прежнему неподвижна. Мертва. Он должен был бы привыкнуть к смерти, таково уж его ремесло, он и привык. Но всё равно он мучительно пытается вспомнить имя женщины, что сгорела так быстро. Ильзибель, кажется так. Он сталкивает с кровати её тело. Садится рядом с мальчиком, что дышит тяжело и сипло. Отбрасывает одеяло и осматривает тело в поисках новых бубонов — их нет, только старые налились и созрели. Он разглядывает губы мальчика — они сухи и потрескались от жажды и жара, но крови на них нет. Лекарь сжимает осунувшиеся детские щёки двумя пальцами — указательным и большим. Он ожидает, что увидит во рту не нашедшую выхода кровавую рвоту. Или распухший, почерневший язык. Но нет. И чумной доктор берёт круглую чашку, стоящую у изголовья постели, и набирает воду — в деревянной кадке в углу единственной комнаты этого дома, и поит мальчика, придерживая его голову на весу. Он не обязан делать это, но ему почти интересно, ему было бы интересно, если бы он не устал так сильно. Чумной доктор, человек в чёрных доспехах из кожи и плотной ткани, сидит на краю кровати рядом с умирающим ребёнком, у его ног лежит покойница, а он борется с желанием откинуть со лба мокрую белесую прядь и растереть виски пальцами. Всё равно не выйдет. Потому что маска тверда, как дерево или железо, потому что перчатки делают руки такими неповоротливыми. Чумной доктор встаёт, перекладывает сваленный в кучу хворост в очаг, подкладывает под сухие палки пук соломы. Огниво дважды выпадает из его рук, но он всё же зажигает огонь, достаёт щипцы — и держит их в пламени, пока лезвие не становится красноватым от жара. Раскалённый металл касается налившегося гноем бубона над ключицей, и мальчик — лекарь внезапно осознаёт, что не знает его имени — выгибается всем телом, и кричит длинно и хрипло, но всё же остаётся в своём беспамятстве. Это почти интересно. Потому что в чумном докторе ещё живёт рыжий и тощий студент медицинского факультета, приходивший в восторг от того, как хитро устроен человек. Гораздо сложнее, чем он думал, когда ассистировал отцу в его цирюльне. Но лекарь слишком устал, поэтому он не достаёт спрятанное в длинном рукаве стило и не записывает наблюдения на вощёной дощечке, а снова накаляет щипцы, чтобы прижечь бубоны на ногах. Мужчина надеется, что у этого мальчишки найдётся родня. Что его не оставят одного в этой жалкой лачуге. Чумной доктор не любит, когда его усилия пропадают втуне.

***

На берегу гораздо светлее, чем в буковой роще. Море сияет мягким зеленоватым светом. Песок кажется белым. Арн говорил о каких-то опасных существах из моря. Но теперь Румпель не слишком доверяет словам сильфов. Мальчик раздумывает: ему стоит зайти в воду и отыскать ту щель на дне, что ведёт к лесному колодцу? Даже если удастся выплыть в правильном месте, как он сможет выбраться из западни скользких высоких стен? Мальчик почти скучает по чёрному человечку, обернувшемуся его папой. С Малкольмом Храбрым было весело. И бургомистр острова наверняка может ответить на все его вопросы.

Мальчик подходит к самой кромке воды, волны ласкают его ступни, оглядывается и видит женщину тоже стоящую на берегу. Высокую, широкую в пояснице, с тёмными волосами рассыпанными по плечам. Она одета в одну нижнюю рубаху, но не обнажена, как дивные создания из чащи леса. Эта женщина кажется Румпелю такой обычной. И вместо того, чтобы бежать от неё, Румпель задирает голову и спрашивает звонко: