- Тётя Эрма?
Настойчивости ему не занимать. Она так и не услышала от племянника слов благодарности за кров, за ласку, ничего кроме угрюмого «спасибо», которое Румпель бормотал после ужина и обеда, зато это «можно домой, тётя Эрма» - она слышит каждый день. Эрмтрауд чувствует, как толкается внутри у неё ребёнок, и проглатывает готовый сорваться с губ гневный ответ. Грех обижать сироту, и Эрмтрауд не хочет, чтобы этот грех пал на дитя, что растёт у неё под сердцем.
- Нет, - произносит она сквозь зубы. - Нет, Румпель, нет. Пойдёшь туда — всех нас сгубишь. Ты этого хочешь?
- Н-не хочу, - шепчет мальчик, медленно качая головой.
- Ну вот и славно, - заключает Эрмтрауд и упирает руки в бока. - Ступай, ступай, погуляй немного.
Мальчик неохотно встаёт и направляется к выходу. На пороге он оборачивается.
- Иди-иди.
Эрмтрауд выпроваживает племянника, вытирает вспотевшие ладони о передник и возвращается к шитью. От старших сыновей и дочери у неё осталось довольно ещё не ветхих пелёнок и платья. Но у нового ребёнка должна быть хотя бы одна новая, на него сшитая рубашка. Маленькая рубашонка, обшитая по краю синей нитью. Когда Эрмтрауд закончит, она обрежет синюю нить, чтобы отнести обрезок и иголку к старухе-знахарке. Та опустит иголку в воду, поворожит и без обмана расскажет, кого Эрмтрауд носит во чреве: девочку или мальчика, родится ли дитя в срок, переживёт ли свой первый год. Плата уже приготовлена — полдюжины крупных гусиных яиц, бутыль ячменного пива и имя, которым они с мужем нарекут ребёнка. Толстая игла прокалывает ткань — самую тонкую, что нашлась в сундуке. Стежок за стежком…
***
Он не был в лесу с того самого утра, когда он разговаривал с птицами и кормил их гусеницами с угольно-чёрной ладони. Сейчас его руки запачканы — потому что другими они никогда и не бывают — но не черны, под грязевыми разводами и липкими пятнами горького одуванчикового сока — светлая кожа. И сорока не встречает его своей несносной болтовнёй — нигде не раздаётся её трескучий голос, и остальные птицы — всё больше молчат, а если и перекрикиваются коротко, то сегодня Румпельштильцхен не может уловить в их щебете никакого смысла. Это от того, что он больше не беглец, от того, что он отказался от полёта — и свободы — от чудес и приключений, чтобы вернуться домой… Домой… Румпельштильцхен не успевает додумать эту мысль до конца, потому что тётя Эрма идёт слишком быстро, и, чтобы не отстать, ему приходится следовать за ней почти бегом, и тонкая верёвка, удерживающая на плече пухлый мешок, даже сквозь два слоя одежды больно врезается в кожу, и при каждом шаге мешок ударяет его по колену. Это не больно, потому что внутри что-то мягкое, но неудобно - потому ли, что мешок велик для Румпеля, или это Румпельштильцхен слишком мал?.. Эту мысль мальчик тоже не успевает додумать, и даже не спрашивает, чем именно тётя Эрма заполнила мешок, который ему приходится тащить. Дыхание сбилось, и хочется пить, и Румпельштильцхен не успевает рассматривать оставляемые позади — кусты, деревья, травы, и не останавливается, чтобы проследить за полётом бабочки с крыльями осеннего жёлтого цвета, — он идёт, и идёт, и видит только, как мерно колеблется впереди саржевая* юбка тёти Эрмы, и, поднимая глаза выше, утыкается взглядом в пёстрый угол шали, плотно обтягивающей тётину широкую спину.
Этой шали — он ещё не видел, и сейчас его внимание задерживается на сложно переплетённом узоре из вышитых дубовых листьев, и желудей, и волнистых синих полосок. «А это море или небо?» - произносит он вслух и, споткнувшись о выступающий из земли корень, плюхается на землю.
- Чего тебе? - оборачивается тётя Эрма.
- Я хотел спросить, - мальчик в упор смотрит на склонившуюся над ним женщину. - Это море или небо? На шали? - с каждым словом его голос звучит всё тише. - Раз рядом дубы, то должно быть небо… Тогда почему волны?.. На небе не бывает волн… Или…
Он замолкает в ожидании ответа. И опускает голову, потому что тётя Эрма хмурится и, вместо того, чтобы ответить на его вопрос задаёт свой:
- Ты упал?
Голос звучит строго, и Румпель шепчет:
- Да, - не решаясь поднять глаза, разглядывает землю: совсем сухую, рыжую, опавшую хвою, муравьиную тропу, по которой снуют туда-сюда маленькие кусачие строители, стелящиеся резные листики земляники… Наверное, уже можно найти спелые ягоды. - Тётя Эрма, земляника… Мы будем собирать?..
Эрмтрауд качает головой, произносит твёрдое «Нет» и заботливо интересуется у Румпельштильцхена, не поранился ли он. Мальчик что-то шепчет себе под нос и медленно поднимается на ноги. Из его несвязного бормотания, она понимает, что он не ударился, и устал, и хочет передохнуть, и собирать ягоды — все обрадуются, когда они их принесут. Если бы один из её сыновей вздумал так мямлить и хныкать, Эрмтрауд уже отвесила бы ему затрещину. Но сейчас что-то удерживает её руку: может быть, память о сестре, может быть, принятое решение. И ладонь, занесённая для удара, неловко, но мягко опускается на мальчишескую макушку. Она гладит племянника по голове, и очень терпеливо объясняет, что они не могут остановиться. Что они должны добраться до города до полудня, иначе будет слишком жарко. Что она тоже устала, но скоро они выйдут из леса на дорогу, и станет легче. Эрмтрауд, говорит спокойно, и её раздражение выдают только сведённые к переносице брови. С лица Румпельштильцхена сползает требовательно-жалостливая гримаска, он плотно сжимает губы и серьёзно кивает — и в этот миг кажется Эрмтрауд похожим на Ильзабель больше, чем когда-либо. «Я делаю, как лучше для него», - убеждает себя Эрмтрауд. - «В отца пошёл, небось такой же бродяга, не приживётся он у нас… А так — из него толк выйдет». Прежде чем продолжить путь, она берёт мальчика за руку, чтобы больше не падал и не отвлекался, и племянник неожиданно крепко стискивает её ладонь.
Когда они достигают города, солнце стоит уже высоко, и Эрмтрауд едва не задыхается от жары и густых запахов человеческого жилья. Она бывала в Нимбурге во время базарных дней, но редко ходила дальше Торговой площади.
В разные стороны расходятся улицы — и настолько широкие, что по ним вполне могут проезжать повозки или кареты, и узкие, точно лесные тропинки. Эрмтрауд становится спиной к главным воротам, так что серая колокольня, выглядывающая из-за сгрудившихся вокруг площади домов, оказывается по по левую руку и, загибая пальцы отсчитывает третью улицу. Они идут по ней, пока не сворачивают снова направо — в проход столь узкий, что и двое могут разойтись тут только с трудом. Здесь — сумрачно, но тень не даёт желанной прохлады, а из приотворённых окон доносится настоящий смрад. Сдерживая рвотные позывы, Эрмтрауд зажимает рот ладонью. Румпельштильцхен жмется к её ногам, цепляется за юбку, время от времени протяжно всхлипывая. Эрмтрауд морщится: она боится, что стоит ей проявить участие или строгость, мальчик разрыдается ещё пуще, откажется идти, и ей придётся взять его на руки. Женщина тихо переводит дыхание. Нет, они не должны были заблудиться. Ещё один поворот, и будут на месте. Эрмтрауд продвигается вперёд, отпихивает ногой курицу, по-хозяйски расхаживающую по проулку, с невольным сожалением оглядывает ряд теснящихся домов — ни дворов, ни огородов не видно — удивляется тому, как кучно живут в городских стенах и оттирает лицо краем платка. На следующем перекрёстке они сворачивают на улочку пошире. Здесь больше прохожих, собак, приотворённых дверей, вывесок, распахнутых ставень.
- Красавица, не меня ищешь?
Парень, пристроившийся на высоком пороге ухмыляется щербатым ртом.
Эрмтрауд вздёргивает подбородок: - Отчего нет… Не тебя госпожой Лисселотой зовут?
Парень пару мгновений раздумывает обидеться или расхохотаться, хмыкает скорее одобрительно:
- Ты, красотка, можешь меня хоть утюгом называть. - Эрмтрауд возмущённо фыркает. — Значит, тебе Лисселота нужна? Вниз по улице четвёртый дом её будет.
Они останавливаются перед тяжёлой дверью, и прежде чем ухватиться за тяжёлое медное кольцо служащее одновременно и дверной ручкой и колотушкой, призванной извещать хозяев дома о приходе гостей. Эрмтрауд мешкает. Поворачивается к Румпельштильцхену, приглаживает рукой волосы, опускается на корточки, чтобы стряхнуть со штанов племянника приставшие травинки и грязь. В упор смотрит на заплаканное лицо в грязных разводах. «Всё напрасно, - думает Эрмтрауд. - Кому нужен такой мальчишка?», - но вслух говорит другое:
