– Что вы имеете ввиду?

– В гости приглашаю. Хочу за спасение отблагодарить, – засмеялся Дмитрий.

– Хорошо, я сейчас.

Так в жизни Сидорчука появился ещё один смысл. Вскоре они поженились, а их первая встреча через девять месяцев была отмечена появлением Вадика, лупоглазого малыша на четыре килограмма.

Потом были похороны матери и переезд в родные края. Дмитрий Фомич Сидорчук полюбил свою новую двухэтажную усадьбу. Хотя бывал он дома не так часто, но эти редкие дни давали ему тот запас желания жить дальше, который порой улетучивался также быстро, как наполнялись его счета в разных банках.

Приезжая домой, глава Сидорчуковского рода любил посидеть на скамеечке под раскидистым дубом, который не обращал никакого внимание на маленького человечка, решившего устроиться под его могучими ветвями. Дмитрий же, сидел и не замечал Дуба, хотя порой завидовал его беззаботности. Обычно в эти минуты он думал, что его жизнь также бессмысленна, как и жизнь этого великана. Что толку, что он такой здоровый и старый, всё равно придёт конец и ему когда-то, и никому до этого не будет никакого дела. Только он стоит и в ус не дует, а мне уже всю плешь проела эта заноза: зачем всё это? Для чего? Ладно я, семью кормлю, деньги зарабатываю, но зачем такие, как Ёлка-Палка, так они с детства дразнили Ёлкина Пашку, зачем он коптит этот свет и жизнь другим отравляет?

Чудно однако! Сидорчук вспоминал, как всегда завидовал этому крепкому мальчугану, грозе всей округи. А вон, как жизнь обернулась: теперь эта гроза превратилась в заболоченную лужу на краю села, в которую каждый проходящий норовит плюнуть.

“Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше, как оно приятно пьётся. Под конец оно укусит, как змея, и пустит яд, как гадюка”(Притчи 23:31,32)

Пашка Ёлкин отсыпался после очередного запоя. Солнечный луч буравил слипшиеся глаза. Мухи облепили подбородок, покрытый недельной щетиной и засохшими крошками вчерашней закуски. Клавдия, вытирая уставшее лицо засаленным фартуком, вошла в комнату и пнула мужа по свешенной с кровати грязной ноге:

– Вставай, пьянь! Опять на работу опоздал.

– Отстань! – рявкнул Ёлкин, накрываясь измятой подушкой. – Я болею.

– Знаю я твою болезнь! Вчера опять надрался до чёртиков, и когда это закончится! Обещал ведь больше не пить, – Клавдия присела на стул, безвольно уронила руки на колени, уткнулась в них лицом и расплакалась.

В это время в пороге тесной горницы замерли две девчушки очень похожих друг на друга. Им было всего по четыре года отроду, но испуганные глазки кричали непониманием и в то же время привычностью виденного.

Клавдия заметила дочек и переключила внимание на них:

– Чего уставились? А ну марш отсюда!

Девочки быстро выскочили из комнаты. Они прекрасно знали, что к маме лучше не подходить, когда папа отдыхает. Поэтому они выбежали во двор и стали играть почерневшими от грязи консервными банками и двумя потрёпанными куклами, которые им когда-то подарила бабушка. Близняшки быстро увлеклись игрой. Лена изображала покачивающегося папу, а Поля сердитую маму.

– Эй, мелюзга, что там дома? Бои закончились? – в калитке стояла девушка лет четырнадцати в коротком платьице, подстриженная под мальчишку.

– Лёля! – весело закричали двойняшки и кинулись к сестре.

– Отстаньте! Что там дома? Пожрать дадут или всё ещё воюют?

– Папа спит, а мама плацет, – в один голос сказали Лена и Поля.

– А Сашка дома?

– Нет. Он есё не присёл.

– Ясненько. Ладно, отвалите! Играйте дальше.

Оля осторожно вошла в дом и хотела прошмыгнуть в детскую, но мать увидела её и тут же закричала:

– Ты где была, шалава? Почему дома не ночевала?

– А тебе какое дело? Где хотела там и была.

– Как это какое дело?

Но дочь её уже не слушала. Она захлопнула дверь в комнату, закрылась на щеколду и легла на свою кровать возле окна. Сон валил с ног, совсем не хотелось в очередной раз выслушивать материнские нотации и причитания о том, как она из шкуры вон лезет, чтобы их прокормить и в люди вывести. Засыпая, в тысячный раз из-за двери она слышала крик матери:

– Шлюха! Ты кончишь, как твой отец-пропойца! Открой, паскуда!

Стук в дверь и крик матери очень быстро растаяли в тумане сильного дождя. Раскаты грома и вспышки молнии пугали одинокую девушку пробирающуюся через лесную чащобу. Ветки царапали щёки, платье промокло насквозь. Впереди светился тусклый огонёк, который то появлялся между корявых ветвей, то опять исчезал. Оля наклонившись вперёд с трудом шла против бушующей стихии к манящему свету. Вдруг из-за дерева выскочил огромный мужик. В нём перепуганная девчонка узнала отцовского старшего брата и главного собутыльника – дядю Гришу. Он схватил её за руку огромной волосатой лапищей и повалил на мокрую землю, всем телом навалившись сверху. Оля стала отбиваться, но все сильнее чувствовала, что силы иссякают, рот жадно хватает воздух, но его всё равно не хватает.

Тут она проснулась. Над ней стояла кричащая мать, с пустым ведром в одной руке. Другой рукой она тянула дочь за руку, пытаясь поднять её с постели. Ольга вскочила на ноги и оттолкнула мать:

– Ты чё, совсем сдурела! – мокрое платье облепило стройную фигурку.

– Я тебе дам “сдурела”! А ну марш катухи чистить!

– Щас! Дай разбегусь сначала, – с издёвкой выпалила Ольга и выбежала в выбитую дверь.

Она побежала на другой край села, туда где жила бабушка Тоня, мать Павла. Дед умер давно, Оля плохо его помнила, а бабулю любила. Когда она вошла в дом, увидела Сашку. Он сидел за столом и аппетитно жевал корку хлеба, запивая молоком из гранёного стакана.

– Привет! – сказала Ольга, усаживаясь рядом и, жадно схватив кусок хлеба, стала быстро его поглощать, запивая молоком. – А бабуля где?

– В магазин ушла, – буркнул мальчишка и продолжил спокойно жевать.

Ольга выпила молоко, доела хлеб и пошла в другую комнату, где стояла большая кровать. Там она быстро сняла всю мокрую одежду, шмыгнула под цветастое одеяло, свернулась калачиком и уснула.

Тем временем Ёлкин Павел проснулся от нестерпимой боли в голове. Ощущение, что ты колокол, в который тарабанят сразу все звонари мира, разрывало на части не только мозг но и всю сущность проснувшегося. Скривив мину человека, у которого только что вырвали здоровый зуб без наркоза, он попытался втиснуться в окружающую реальность . Только одна мысль звенела в унисон главному колоколу: “Надо срочно похмелиться!”

– Клав! – рявкнул что есть мочи хозяин дома и скривился от боли ещё одного вырванного наживую здорового зуба.

– Чё, очухался? – вытирая руки о фартук, зашла в комнату хозяйка.

– Дай чего-нибудь опохмелиться, – умоляюще промямлил Павел.

– Ага, щас! А кочергой по рёбрам опохмелиться не хочешь?

– Ладно, будь человеком! Помру ведь!

– Не велика потеря! Сдох бы, изувер проклятый, может жить по людски стали бы, – Клавдия опять села на стул и заплакала.

– Клавушка, родная, – Ёлкин встал и пошатываясь подошёл ближе.– Не плачь! Я больше не буду, вот опохмелюсь и в завязку. Вот тебе крест! – он трижды перекрестился и обнял жену.

– Нет у нас ничего, ты же всё выжрал! – всхлипывая, но уже более мягким голосом, сказала Клавдия.

От его рук она таяла. Вспомнилось сразу то чувство, когда впервые он взял её, выпускницу местной школы, семнадцатилетнюю девчонку, за талию, пригласив на танец. Мурашки пробежали тогда по всему телу. Статный, красивый, высокий парень – мечта всех деревенских девчат кружит с нею в танце. Валя была вне себя от счастья. Вот и сейчас, когда руки мужа коснулись её тела, мурашки побежали до самых пяток, словно ластиком стирая с души страшные раны, которые всего пару минут назад не давали думать ни о чём, как только о мести, справедливости, разводе и поиске нового счастья с кем угодно, только не с этой мразью.

– А ты сгоняй в сельпо, купи чекушечку – здоровье поправить, – он привлёк жену к себе и крепко поцеловал в губы, потом подхватил на руки и перенёс на кровать.